Солнце пригревало меня, но я все равно дрожал. Я выполоскал одежду и развесил ее на колючем кустарнике. Пока солнце сушило ее, я сидел, завернувшись в плащ Болта, пил бренди и помешивал суп. Мне пришлось добавить туда воды, и казалось, что прошли годы, прежде чем наконец сварились сушеные бобы и чечевица. Я сидел у огня, время от времени подбрасывая сучья или сухой навоз. В какой-то момент я не мог решить, пьян я, избит или невероятно устал. Потом счел, что в этом столько же смысла, сколько в подсчете ран. Я съел суп и выпил еще немного бренди. В бутылке оставалось уже совсем мало. Трудно было убедить себя сделать это, но я вычистил котелок и согрел еще воды, промыл раны, обработал их мазью и забинтовал те, которые можно было забинтовать. Одна лодыжка выглядела ужасно; я не мог допустить, чтобы она воспалилась. Посмотрев на небо, я увидел, что приближается вечер. Казалось, что день прошел очень быстро. Собрав остатки сил, я потушил костер, сложил свои пожитки и пошел прочь от воды. Мне нужно было поспать, и я не мог рисковать, оставаясь около пруда, где меня легко могли обнаружить другие путники. Я нашел небольшую впадину, укрытую от ветра каким-то пахнущим дегтем кустарником. Растянувшись на одеяле, я укрылся плащом Болта и погрузился в сон.

Последнее время я спал без сновидений. Но сейчас мне приснился один из тех странных снов, когда кто-то называет мое имя, а я не могу понять кто. Дул ветер, и моросил дождь. Ненавижу звук ветра, он вгоняет в тоску. Потом дверь открылась. Пришел Баррич. Он был пьян. Я почувствовал одновременно раздражение и облегчение. Я со вчерашнего дня ждал его прихода, а теперь он явился пьяный. Как он только посмел?

Подступившая дрожь почти разбудила меня. И я понял, что это мысли Молли, что я вижу сон Силы ее глазами. Мне не следовало смотреть на нее, я знал, что не следовало, но в этом бесконечном сне у меня не было воли к сопротивлению. Молли осторожно встала. Наша дочь спала у нее на руках. Я успел разглядеть маленькое пухлое розовое личико — уже не такое красное и сморщенное, как у новорожденного, которое я видел раньше. Как быстро она переменилась! Молли бесшумно отнесла ее в постель и осторожно уложила. Она загнула кусочек одеяла, чтобы ребенку было тепло. Не поворачиваясь, она сказала низким, напряженным голосом:

— Я беспокоилась. Ты собирался вернуться еще вчера.

— Я знаю. Прости. Я должен был, но… — Голос Баррича был хриплым и звучал неуверенно.

— Но остался в городе и напился, — холодно закончила Молли.

— Я… да, напился. — Он закрыл дверь и вошел в комнату, потом направился к огню, чтобы погреть покрасневшие руки.

С его плаща и волос капало — похоже, он не потрудился надеть капюшон. Баррич поставил дорожный мешок у двери, снял плащ и напряженно сел в кресло у огня. Затем нагнулся и потер больное колено.

— Не смей являться к нам пьяным, — ровным голосом проговорила Молли.

— Я знаю, как ты этого не любишь. Вчера я хватил лишку, а сегодня выпил совсем чуть-чуть и не пьян. Не сейчас. Сейчас я только… устал. Очень устал. — Он наклонился вперед и сжал голову руками.

— Ты даже не можешь сидеть прямо. — Я слышал, как в голосе Молли поднимается ярость. — Ты даже не понимаешь, что пьян.

Баррич устало посмотрел на нее.

— Может, ты и права, — сдался он, совершенно поразив меня. — Лучше я пойду.

Он встал, вздрогнув от боли в ноге. Молли ощутила мгновенный укол совести. Он замерз, а сарай, в котором он спал, был сырым и холодным. Но он сам виноват. Он прекрасно знает, как она относится к пьянству. Можно позволить себе пару глотков, она и сама может выпить кружку-другую, но прийти домой, шатаясь…

— Могу я посмотреть на девочку? — тихо спросил Баррич.

Он остановился у двери. Я увидел в его глазах нечто, чего не могла понять Молли, которая не так хорошо его знала, и это ранило меня.

— Она здесь, в кровати. Я только что убаюкала ее, — быстро ответила Молли.

— Можно мне подержать ее… только минутку?

— Нет. Ты пьян, и ты холодный. Если ты дотронешься до нее, она проснется. Ты это прекрасно знаешь. Так зачем это тебе нужно?

Лицо Баррича на миг исказилось от боли. Хриплым голосом он сказал:

— Потому что Фитц умер и она — это все, что у меня осталось от него и его отца. Иногда… — Он поднял обветренную руку и потер лоб. — Иногда мне кажется, что все это моя вина. — Он произнес эти слова очень тихо. — Я не должен был позволить им забрать его у меня, когда еще мальчиком они захотели переселить его в замок. Он не хотел уходить от меня, знаешь, а я заставил его. Если бы я посадил его на лошадь и поехал к Чивэлу, может быть, они оба были бы еще живы. Я думал об этом. Я мог бы отвезти его к Чивэлу, но не отвез. Я отдал его им, и они его использовали…

Я ощутил, как дрожь внезапно охватила Молли. Слезы защипали ее глаза. Она защищалась яростно.

— Будь ты проклят! Он уже много месяцев мертв! Не пытайся снова втравить меня в это своими пьяными слезами!

— Я знаю, — сказал Баррич, — знаю. Он мертв. — Он внезапно глубоко вздохнул и очень знакомо выпрямился.

Я увидел, как он сложил свои боли и слабости и спрятал их глубоко внутри себя. Мне хотелось протянуть к нему руку и успокаивающе похлопать по плечу. Но этого хотелось мне, а не Молли. Он снова пошел к двери, потом остановился.

— О! У меня есть кое-что. — Он полез за ворот рубашки. — Это была его вещь. Я взял ее с его тела, после того… как он умер. Ты должна сохранить это для его дочери, чтобы у нее было хоть что-то от отца. Ему дал это король Шрюд.

Сердце перевернулось у меня в груди, когда Баррич раскрыл ладонь. Там лежала моя булавка с рубином, оправленном в серебро. Молли только взглянула на нее. Губы ее были крепко сжаты — жесткий контроль над чувствами. Такой жесткий, что она даже не знала, от чего прячется. Она не двигалась, и Баррич осторожно положил булавку на стол.

Внезапно я все понял. Он ходил в пастушью хижину, чтобы снова попытаться найти меня и сказать, что у меня родилась дочь. И что он увидел? Разложившийся труп, сейчас, вероятно, уже скелет, в моей рубашке, с булавкой в вороте. «Перекованный» юноша был черноволосый, примерно моего роста и телосложения.

Баррич решил, что я умер. На самом деле мертв. И он оплакивал меня.

Баррич, Баррич, пожалуйста, я не умер, Баррич, Баррич!

Я бился и бушевал вокруг него, колотясь в его сознание всей своей Силой, но, как всегда, не мог до него дотянуться. Внезапно я проснулся, содрогаясь и сжимаясь, чувствуя себя призраком. Вероятно, он уже сообщил Чейду. Они оба считают меня умершим. Странный ужас наполнил меня при этой мысли. Почему-то очень страшно было понимать, что все мои друзья оплакивают меня.

Я слегка потер виски, чувствуя, что начинается головная боль. Через мгновение я понял, что мои стены упали, пока я изо всех сил работал Силой, пытаясь достать Баррича. Я поднял стены и сжался в кустарнике. Уилл не споткнулся о мою Силу на этот раз, но я не мог себе позволить быть таким небрежным. Если друзья мои верят, что я мертв, то враги осведомлены лучше. Я не должен дать Уиллу шанса влезть в мое сознание. Новый приступ головной боли охватил меня, но я слишком устал, чтобы встать и сделать себе чай. Кроме того, у меня не было коры, только ни разу не испробованные семена, которые дала мне женщина из Тредфорда. Я выпил остатки бренди и снова заснул. На грани бодрствования мне снились бегущие волки.

Я знаю, что ты жив. Я приду, если понадоблюсь. Тебе нужно только попросить.

Это прикосновение было слабым, но настоящим. Я вцепился в мысль Ночного Волка, как в дружескую руку, и сон успокоил меня.

Следующие дни я шел к Голубому озеру. Я шел под ударами ветра, швырявшего в меня вездесущим песком. Вокруг были камни и осыпь, трескучий кустарник с кожистыми листьями, низкие деревья, а далеко впереди само великое озеро. Сперва дорога была не более чем слабыми рубцами на сыпучем теле равнины — отпечатки копыт, змеистые следы колес. Но по мере того как я приближался к озеру, земля постепенно становилась все более мягкой и зеленой. Тропа стала больше походить на дорогу. Начал накрапывать дождь, который превратился в сильный ливень, насквозь промочивший мой плащ.