Да нет, не потому…

Бой сместился на берег.

— Каюк, старшой, батальону. Всей оравой навалились. Сейчас и за нас примутся. Надо что-то делать.

Со стороны оврага бежали трое. В одном из них Нелюбин узнал минометчика Емельянова. Они перебегали, держась гряды оставленных «юнкерсами» воронок. Куда они бежали? Должно быть, к лесу. Но до леса надо было пересечь дорогу. А по дороге то и дело носились мотоциклы и бронетранспортеры, подбрасывая к берегу свежие силы. Солдаты бежали уже сами по себе. Такие бега Нелюбин знал. Знал и то, чем они кончаются.

— Звягин, — указал на бегущих Нелюбин связисту, — давай впереймы. Заворачивай их сюда. Куда они полезли?

— Это я мигом, — отозвался Звягин и начал торопливо подтягивать ремешок каски.

— Возьми винтовку у фрица.

Звягин, перевернув тело немца и высвободив его карабин с плоским штыком, на котором несколько минут назад едва не повис, прыгнув вслед за ротным через завал, ловко подхватил его за ремень, перекинул на руку и отвел затвор. В патроннике блеснул патрон.

— Ну, старшой, я пошел. Прикрой нас, если что.

— Пока тихо. Веди их сюда, а я поищу тут. Может, есть кто живой.

Немцы, которых они выбили внезапной атакой за излом траншеи, пока ничем себя не обнаруживали. Палили в сторону реки. Видно, считали, что здесь после короткой и ожесточенной рукопашной схватки никого не осталось. Во всяком случае, им было не до малочисленной группы старшего лейтенанта Нелюбина, которая, вопреки здравому смыслу, вдруг покинула овраг и атаковала завал в ближней траншее.

Вскоре за изгибом траншеи, в перелеске, послышались характерные хлопки: подвезли минометы, тут же, холодея сердцем, узнал эти звуки Нелюбин. Он протиснулся между вырванным из земли искореженным ивовым матом и телами убитых, заглянул в ячейку. Там сидел на корточках, уткнувшись каской в плетеный мат, немецкий стрелок. Нигде никого. И тут из темных устьев землянки потянуло махорочным дымком и вроде послышались голоса. Если в землянку набились раненые, то сейчас для них они — лишняя обуза. Но и раненых не бросишь.

— Эй, в землянке! Выходи! — тихо окликнул он.

Там затихли. И через мгновение, шаркнув по сухим ивовым прутьям, из черного зева землянки в траншею вылетел какой-то небольшой предмет и волчком завертелся под ногами Нелюбина. Прежде чем мозг успел подать сигнал об опасности, тело Кондратам Герасимовича сгруппировалось, казалось, сжалось до размеров того самого предмета, который волчком вертелся на дне траншеи, издавая зловещее шипение замедлителя-воспламенителя, и пружинисто выпрыгнуло за бруствер, распласталось по земле осенним серым листком. Взрыв тряхнул ивовые маты, осыпал ротного землей. Он отряхнулся, огляделся и пополз к землянке верхом. Если они бросят еще одну гранату, то она полетит туда же, в траншею. Немцы устраивали свои землянки и блиндажи несколько иначе. И вход, как правило, вырезали с зигзагом, с тупиком, а потом еще ступенька вниз. Так что бросавшему гранату пришлось подползать к повороту. А из-за поворота, да когда над лазом нависает козырек накатника, вверх гранату не бросишь.

— А ну вылазь! Гранатометчики, ектыть! А то и я сейчас вам брошу! — окликнул Нелюбин и постучал затыльником приклада по бревну накатника. — Живо всем в траншею!

Из черного зева показалась голова в родной красноармейской каске и удивленно произнесла:

— Ротный?! Ты?! А мы думали…

— Сколько вас? Кто старший? Раненые есть?

— Старший вроде я — младший сержант Пиманов. Со мной трое моих бойцов: Морозов, Шилин и Чебак. Все ранены. Вот ждем…

— Чего ждете? Когда германец вас на кофей пригласит? Оружие не бросили? Двигаться можете?

— Да движимые вроде все. Перевязались вот. Оружие при нас.

Младший сержант Пиманов был незнакомый. Или из пополнения, которое поступило накануне форсирования Днепра, так что Нелюбин не успел запомнить этого отделенного. Или из тех рот, которые были потоплены пикировщиками вчера утром. Выяснять его принадлежность было некогда, и Нелюбин приказал выходить в траншею.

Все четверо действительно были в бинтах. Один опирался на винтовку и охал. Повязка на бедре темнела багровым пятном.

— Бежать можешь? — кивнул Нелюбин раненому.

— Если потихоньку…

— Потихоньку знаешь, куда бегают?.. Прорываться надо, ребятушки. Вот сейчас всех соберем и пойдем на прорыв.

Раненый в бедро опустил голову. Его товарищи молча посматривали на него как на обреченного.

— Как твоя фамилия? — спросил его Нелюбин.

— Морозов, — ответил тот. Голос его дрожал.

— Отвечай по уставу.

— Рядовой Морозов, первый взвод Шестой роты второго стрелкового батальона, товарищ старший лейтенант.

— Ну вот, Морозов, ты пока боец, а не раненый. Раненым будешь, когда мы тебя в санчасть определим. Понял? — И Нелюбин похлопал Морозова по плечу. Почувствовал, как тот дрожит всем телом, будто сейчас его крутила не рана, а малярия. И подумал: значит, эти из второго батальона.

— Не бросите, товарищ старший лейтенант? Не бросите меня? — торопливо спрашивал Морозов.

— В Седьмой роте, боец Морозов, никогда раненых не бросали.

— Спасибо вам, товарищ старший лейтенант. Я о вас маме напишу. Они за вас, товарищ старший лейтенант, всем хутором молиться будут. Правда. Материнская молитва крепкая. Правду вам говорю… — Голос Морозова западал.

— Ладно, ладно, Морозов. Винтовку нести сможешь?

— Она мне заместо костыля. Пускай при мне будет.

Теперь, когда все поняли, что плацдарма нет, что с минуту на минуту предстоит решающий бросок на прорыв, в душе у каждого метался, как тяжелая днепровская вода, страх. А что если прорыв не удастся? Да и куда теперь прорываться? Своих-то на правом берегу нет. Везде немцы. И они вот-вот расправятся с остатками батальонов и примутся зачищать местность. Но уверенность старшего лейтенанта, появившегося в траншее невесть откуда, возвращала самообладание, укрепляла надежду, что он действительно сможет их вывести.

В траншею спрыгнул связист Звягин и еще несколько человек.

— Ну вот, старлей, накрылся наш плацдарм медным тазом. — Капитан-артиллерист стоял, привалившись к плетню и мучительно, с тошнотой, сплевывал тягучую слюну. — Почему покинули позиции в овраге? Почему мы оказались без прикрытия?

— Помолчи, капитан. Приказ комбата — атаковать траншею. Вот мы и атаковали. Приказ выполнен. Траншея в наших руках.

— Да кому она нужна, твоя траншея! Плацдарм просрали! Знаешь, что нам с тобой за это светит? В лучшем случае «Валентина». А скорее всего, шлепнут на месте как не обеспечивших переправу основных сил полка. За полком должна была переправляться вся дивизия. Понял теперь, окопная твоя душа, что нам светит? Всех собак на нас и повесят.

— Ну, тогда иди к ним! — закричал вдруг Нелюбин и толкнул капитана-артиллериста в грудь стволом ППШ. — Иди! Они примут по-другому! Ни «Валентины», ни скорого суда! Допросят, вытряхнут из тебя, как из мешка с дерьмом, все, что имеешь и знаешь, а потом отправят в тыл, за колючку с ежедневной баландой. И не забудь консервную банку с собой прихватить!

В траншее повисла тишина. Разговор двух офицеров ничего хорошего не сулил ни самим офицерам, ни сгрудившимся вокруг них бойцам.

— А зачем — консервную банку? — тихо проговорил капитан-артиллерист.

— Чтобы баланду хлебать. У тебя же котелка нет. Погибнешь сразу. От голода околеешь.

— А ты что, был в плену? Говоришь так…

— Был. И в плену был, и в лесу был, и в штрафниках ходил. Так что, капитан, возьми себя в руки, найди оружие и давай думать, куда прорываться будем. Всем приготовиться, проверить оружие и распределить между собой раненых. Готовность — пять минут. Исполнять!

Национальные, расовые, религиозные условности для пули были пустым звуком. Она не знала никаких границ. Свобода, не ограниченная ничем. Было от чего прийти в восторг. Хотя изготовлена она была в германском городе, на военном заводе. Она уже забыла, когда это произошло. Кажется, в 1936 году. Ну да, в тридцать шестом. Ведь на тыльной части гильзы, которую она покинула в ту памятную ночь, вылетев в пространство войны через тесный канал Schpandeu, имелась маркировка: «р25 s* 10 36». Гильза — это не просто оболочка, кусок ненужного теперь уже металла, о котором можно не вспоминать. Гильза — часть родины. Так же, как и Schpandeu. Они дали ей силу и жизнь. И это была не просто жизнь, а жизнь среди смерти.