Всю оставшуюся жизнь он их будет вспоминать — сына Авдея и своего замполита лейтенанта Первушина. И в одинокой старости, садясь за стол в День Победы, чтобы помянуть погибших боевых товарищей, он всегда будет наливать три стопки: сыну, замполиту и себе.

Доверить Анну Витальевну и Алешу Иванку Воронцов не мог. Повез их в Прудки сам. Об этом его просил и Радовский. Приторочил к седлу небогатые пожитки. Помог женщине сесть на коня, подал Алешу и повел Гнедого по знакомой тропе вдоль озера в сторону восхода солнца. Карабин оставил на хуторе. С собою взял автомат Пелагеи.

Через несколько минут следом выехал Иванок. Держа расстояние, он проследовал той же тропой, но, перебравшись через топь и оказавшись в лесу на другом берегу Вороны, постепенно начал отклоняться от маршрута, а вскоре остановился, спешился и залег в ельнике. Вечером, когда на окрестности сошли сумерки, поглотив дали, он вывел коня и лесом пошел назад к хутору.

Этот маневр они предприняли на случай, если за хутором установлено наблюдение. Радовский предупредил: Юнкерн опытный разведчик, к каждой операции готовится основательно, осторожен, предусмотрителен, умеет выжидать, обладает внутренней самодисциплиной, при этом умеет сохранять дисциплину во вверенной ему группе. И еще одно важное обстоятельство сообщил Радовский во время разговора: возможно, здесь, в Красном лесу, в окрестностях аэродрома, Юнкерна удерживал не приказ немецкого командования, не боевая задача с целью диверсии, а еще и личные мотивы.

— Во время оккупации через его руки прошло много ценностей, — рассказал Радовский. — Так называемые антипартизанские мероприятия в основном сводились к прочесыванию окрестностей деревень. Потом мы входили в населенные пункты. Вот тут и начиналось… Народ во взводах был разный. Попробуй, удержи их от мародерства… А у Юнкерна было несколько человек из числа особо приближенных, которые специально занимались реквизицией ценных предметов. Путем опроса местных жителей выявляли зажиточных людей. А дальше уже по отработанному варианту. Чаще всего отдавали все, что имели, добровольно. Юнкерн любил перед строем одаривать особо отличившихся во время операции некоторыми предметами из реквизита. Серебряными портсигарами, часами. Понимал, что громоздкие предметы — багаж ненадежный. Однажды, где-то в окрестностях Дорогобужа, он разгромил партизанскую базу. Захватил какого-то еврея с мешком золота и камешков. Серьги, обручальные кольца, кулоны, цепочки… Ценности были собраны со всего района партизанами. Специально за ними прибыл на самолете человек из Москвы. Тот самый еврей с нашивками комиссара. Люди снимали с себя и вытаскивали из тайников золото на строительство танков и самолетов. Так им сказали. Но комиссар на самолете не вылетел. Тоже что-то, видать, задумал. Потом партизанский район блокировали, рассекли на сектора. Прихватили комиссара. Мешок забрали. Еврея допросили с пристрастием и — на березу. Так вот мешок с золотишком Юнкерн спрятал где-то здесь. Побоялся брать ценности во время отступления. На дорогах стояли посты, жандармы проверяли каждую машину, телегу или мотоцикл. А теперь вернулся. Либо забрать. Либо перепрятать до лучших времен. Немцы отступают. Не удержатся, по всей вероятности, и в его родной Прибалтике. Лучшего места, чем этот хутор, не найти. Вот что меня путает больше всего. Таким образом, существует два варианта событий: первый — Юнкерн с группой кружит возле Шайковки с целью проникнуть в расположения аэродрома и заложить там взрывчатку; второй — Юнкерн кружит возле хутора и озера…

— Тогда надо уводить людей.

— Старики отсюда, как ты понимаешь, никуда не пойдут. К тому же здесь я. Это, я думаю, удерживает Юнкерна. Пока. Они не знают, где я. Но понимают, что где-то здесь. С автоматом. Да еще появились вы.

— А как же Владимир Максимович? Неужто он тоже с ними?

— Думаю, что нет. С ним Юнкерн решит в последний момент. До визита на хутор. Либо оставит на аэродроме. Мертвого или живого. Либо ликвидирует сам. То же самое они сделают с немецким радистом. Он тоже серьезная помеха. Быть может, посерьезней Турчина. С ним намного проще: погиб во время диверсионных мероприятий… А за немца спрос будет особый. Но и тут, я думаю, Юнкерн выкрутится. Слишком хорошая ставка на кону. Уберут фрица. Или подставят под пулю. Затем явятся на хутор, устроят резню. Спрячут мешок. Постройки, возможно, сожгут. Расчет прост и гениален одновременно. Формально как бы привлечь к хутору внимание. Будет проведено расследование. Но следователи и оперативники будут искать другое — улики, следы преступления. А клад, таким образом, уйдет глубже. Юнкерн — человек непростой.

И теперь, вспоминая разговор с Радовским, Воронцов пытался найти решение, которое могло бы избавить от опасности всех. Конечно, самый радикальный способ — уничтожение группы Юнкерна. Но у них мало сил. Они почти ничего не знают о диверсантах. Где их лагерь, какое вооружение, на сколько суток имеют запас продовольствия. Но одна ниточка все же маячила — Кличеня. Он ходит в Андреенки. Маршрут лежит вдоль большака. А значит, проходит и мимо Прудков. Если каждый раз не меняет путь. Но вряд ли — побоится мин. Тут ведь набросано везде. И немецкие, и наши. И сами они минируют дорогу. Наверняка пользуется одним маршрутом, чтобы не оставить свои кишки на какой-нибудь ольхе.

Воронцов остановил Гнедого. Прислушался к тишине леса. Анна Витальевна, мгновенно поняв его жест, прижала к груди спящего сына и тоже беспокойно оглянулась. Лес жил своей жизнью. Он подчинялся только осени. Только ей. Даже война, время от времени вихрем проносившаяся над его чащами, березовыми рощами и овражистыми дубравами, не вносила ни хаоса, ни смятения. Рвались шальные снаряды, по растерянности или разгильдяйству артиллерийских расчетов и танковых экипажей отклонившиеся от курса, падали самолеты, забредали окруженцы и дезертиры. Оставались срубленные верхушки деревьев, обломки искореженного металла, кровавые бинты под соснами на подстилке из моха, трупы умерших от ран и замерзших, потерявших силы и надежду выбраться к людям, которые могли бы им помочь. Лес быстро справлялся с вторжениями в его вековой мир. Человеческая плоть вскоре становилась почвой. Корни деревьев и трав расщепляли ее на химические элементы, жадно поглощали, всасывали, оставляя на поверхности только клочки одежды, ремни и оружие. Но потом и это исчезало. Даже обломки сгоревших самолетов медленно погружались в землю. Их заваливало листвой, обметывало зеленым молодым мхом и дымчатым лишаем, и этот естественный камуфляж до поры до времени сглаживал следы вторжения и частичного разрушения здешнего порядка, пока не приходил человек и не уносил железо и обшивку для своих нужд. Остальное было предоставлено времени.

Воронцов умел понимать лес, его тишину и шорохи деревьев и трав, голоса птиц и зверей. И потому сразу различил звуки человеческих шагов. Примерно в полусотне метров от них. Там, в стороне, была просека, та самая, которую рубили когда-то в первую военную зиму прудковцы, пробиваясь к озеру и спасаясь от казаков атамана Щербакова. Шедший наверняка знал дорогу и пользовался ею не впервые. Звуки шагов равномерные, как удары пульса. Значит, не услышал их.

Воронцов сделал знак Анне Витальевне. Она понимающе кивнула. Вытащил из кармана кусок сухаря и сунул Гнедому. Конь тут же благодарно потянулся к сухарю мягкими замшевыми губами. Воронцов погладил его, перекинул через голову повод и передал Анне Витальевне.

— Возьмите и это. — И он вытащил из кармана шинели «вальтер». — Знаете, как им пользоваться?

Она кивнула и взяла пистолет.

— Если начнется стрельба, поезжайте туда. — Он махнул рукой на северо-восток. — Все время держитесь этого направления. Мимо Прудков не проедете. В поле разыщите большие камни-валуны. Возле них ждите меня до захода солнца. Потом идите в деревню. Дом Бороницыных возле пруда, в ракитах.

— Саша, — услышал он голос женщины, когда уже уходил, осторожно раздвигая ветви бересклета, — будьте осторожны.