Он вспомнил бывшего начштаба. С таким помощником, как Турчин, можно было обдумать, спланировать любое задание. Надежный человек. Умный офицер. И почему он не захотел возвращаться назад? Боялся, что спросят за полк? За оставление позиций?[10] Сколько раз они выпутывались из таких обстоятельств, которые казались безнадежными. Но выбирались сами и выводили отряд. Владимир Максимович казался Воронцову неуязвимым. Отличный стрелок, офицер, хорошо разбиравшийся в вопросах тактики и умевший предугадать действия противника. Казалось, что они могли сделать силами своего маленького отряда, находясь при этом за линией фронта? Прятаться от немцев и полицаев по лесам? Но нет, не только. Выполняли задания, собирали разведданные, ходили в «коридор» в окруженную группировку 33-й армии, возили грузы. И Владимир Максимович действовал безупречно. Какое-то время Воронцов считал его погибшим. Там, на Угре, весной прошлого года, когда немцы растерзали выходящую из окружения западную группировку 33-й армии. Но потом узнал, что его бывший начштаба жив. Степан тоже был там. Степан сумел вернуться[11].

И вот теперь, похоже, что-то произошло с Турчиным. А что случилось с группой Юнкерна? И кто такой «офицер»?

На другой день, вернувшись из Прудков, Воронцов снова встретился с Радовским в келье монаха Нила.

— Как ты понял, что это был Кличеня, а не сам Юнкерн? Внешне они похожи. Одинакового возраста. У Кличени тот же рост, телосложение и даже на лицо они очень и очень похожи. Когда Юнкерн начал приближать к себе этого мужлана, я подумал: не готовит ли он себе, таким образом, двойника?

— Он сморкался в руку. А потом, когда я прошел за ним до самого лагеря, часовой его называл по имени — Кличеней.

Радовский засмеялся.

— Сморкался в руку? Да, ты прав. Наблюдательность — дар. Дар универсальный. Он одинаково важен и для философа, и для разведчика. И для поэта, и для снайпера. Юнкерн, конечно же, так, по-мужицки, прочищать нос не мог. Это — привилегия простонародья. Но когда-нибудь и русский мужик научится элементарному и будет носить в кармане чистый носовой платок.

Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Все-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелегким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А все равно родинки не смыть… С обидой живет. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. Родительский дом да имение, да земли, да все, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти — вроде как за своими.

— Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии — разные.

— Прости, Курсант. Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так. Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути, ушла. Исчезла. Осталось одно. И у меня, и у тебя.

— Что? — вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.

— Россия.

Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.

— Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только не совсем понимаю.

— Прибыл на отдых и лечение, а тут…

— Тебе надоело носить оружие. Это пройдет. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…

— Нет, я этого не ощущаю. А вы…

— А я должен подумать об Ане и Алеше.

— Вы хотите начать новую жизнь?

Неожиданный вопрос Воронцова застал Радовского не то чтобы врасплох, нет, Георгий Алексеевич даже не вздрогнул, услышав то, о чем в последнее время постоянно думал. Но первое слово в ответ он произнес не сразу. Кто он здесь? Радовский Георгий Алексеевич, родившийся в конце прошлого века в родовом имении неподалеку отсюда? Он, пришедший сюда два года назад, — кто? Офицер двух армий, так и не ставший русским солдатом. Он, заблудившийся в поисках отчизны и теперь пытающийся обрести ее рядом с любимой женщиной и сыном на берегу тихого лесного озера. Он, дезертир или беглец, что, по своей сути, одно и то же. Разрушающий будет раздавлен, опрокинут обломками плит, и, Всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит… Начать новую жизнь. Как это странно звучит. С какой пленительной жутью! Начать новую жизнь… Мне? Заглянувшему в преисподнюю? Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лет, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет… Нет, об этом он сейчас говорить не готов. Даже с тем, кто может его понять как никто другой. И Радовский спросил Воронцова:

— Ты воевал в штрафной роте?

— Да.

— Командиром взвода? Роты?

— И солдатом, и командиром взвода.

— Как ты думаешь, — спросил вдруг Радовский, — если я приду с повинной, меня зачислят в штрафную роту? Хотя бы солдатом. Дадут винтовку и возможность искупить кровью мою вину перед родиной?

— А у вас перед родиной есть вина?

— У меня есть долг. Я понимаю, это звучит высокопарно. Но все же — долг. Притом, что слово «родина» мы, возможно, наполняем разным смыслом. Но это же не мешает нам спокойно смотреть друг другу в глаза и понимать. А твой недуг, Курсант, скоро пройдет. Каждому — свое, как говорят немцы. Только усталый достоин молиться богам, только влюбленный — ступать по весенним лугам! Сейчас ты ступаешь по тем самым весенним… Хотя, возможно, не вполне это ощущаешь. И хотя кругом — осень. — И, не отрываясь от сияющего оконца, куда все еще косо заглядывало солнце, озаряя бронзовый присад и почерневший от времени оконный переплет, вздохнул: — Какая прекрасная нынче осень! В такое время бродить бы по пустынному лесу рядом с человеком, которого любишь. При этом зная, что твои чувства взаимны.

Воронцов ничего не ответил. Он снова воспринял слова Радовского двояко: либо господин майор слишком откровенен, до сентиментальности, либо действительно ведет игру с дальним прицелом.

Радовский тут же почувствовал настроение Воронцова и сказал:

— Значит, Аня с Алешей там, в Прудках, вполне устроены и в безопасности?

— Да. Поживут пока у Бороницыных.

Эта фамилия, которую Воронцов произносил уже не единожды, что-то напоминала из давно минувшего, забытого. То ли солдат, еще той, русской армии, то ли прапорщик… То ли Августовский лес, то ли позже, на Дону…

— Надо брать Кличеню. — Воронцов отпил из алюминиевой солдатской кружки глоток уже остывшего чая. Настой из каких-то неведомых трав вязал рот. — Во-первых, это можно сделать без особых сложностей. Перехватим его в лесу, на дороге, когда он в очередной раз пойдет в Андреенки. Группа Юнкерна, таким образом, уменьшится еще на одного человека. Во-вторых, зная пароль, мы можем почти беспрепятственно войти в их лагерь. Если мы даже завяжем перестрелку, они сочтут нас за отряд Смерша и, скорее всего, постараются тут же уйти. Принимать бой в их обстоятельствах нет никакого смысла.

— Да, ты, пожалуй, прав. Юнкерн будет ориентироваться на реакцию немца-радиста. Если того удастся убедить, что на них наткнулись Смерши, они уйдут. А мы проводим их. В пути, на марше, взять их, последних, будет легче. Пусть поймут, что — ушли. Пусть расслабятся.

— Нам достаточно, если они просто уйдут.

Радовский ничего не ответил.

Капитан Лавренов в полку не был человеком новым. На должность командира Третьего батальона вместо капитана Дроздова, попавшего вместе со своим штабом под бомбежку немецких пикировщиков на Вытебети и умершего в госпитале от гангрены, он был назначен из Второго батальона, где служил начальником штаба.

Когда его рота одним махом перескочила Днепр и закрепилась на правом берегу, первое, о чем он подумал: немцы вот-вот очухаются и смахнут его самую боеспособную роту в воду, так что и следа от нее не останется, а еще нахватают пленных, и будут его вчерашние штрафники, мародеры и уголовники, кричать в усилители по всему фронту дивизии: «Ванька, переходи к нам! Тут лучше!» Но начали поступать первые донесения, и комбат-3 вдруг догадался, что Седьмая может принести ему не просто орден, а нечто более существенное. Если рота Нелюбина удержится и обеспечит прикрытие переправы всего полка, то, возможно, на батальоне он долго не задержится. Лавренов знал, что вчера подписан приказ о присвоении ему звания майора. Теперь он единственный майор на должности комбата. Батю готовят на дивизию. На полк вряд ли пришлют сверху. Там тоже негусто с кадрами. Так что оставалось поднажать там, где уже намечался явный успех, вовремя показать себя с лучшей стороны, чтобы не только в штабе дивизии, а и повыше кто-нибудь сказал: вот, мол, первым на правый берег на участке наступления правофланговой дивизии армии переправился батальон майора Лавренова…