— Ой, что-то лопнуло у меня! — с испугом проговорила младшая, хватая себя за подмышку.
Я сделал вид, что не слыхал и не видел ничего. В столовой на обеденном столе словно только что играли дети: он был покрыт множеством фарфоровых дешевых статуэток, слонов, пастушков и пастушек, среди них выделялось несколько стенных тарелок и разрозненный японский чайный сервиз. Все было самое заурядное, и самой старой вещи было разве лет двадцать.
С разочарованием окинул я взглядом весь этот хлам.
— А чего-нибудь поинтереснее нет у вас? — обратился я к владелице.
— Интереснее? — изумилась та. — Но ведь это же все первоклассные вещи! Взгляните, какая прелесть! — она схватила и подала мне какую-то статуэтку из тех, что по сию пору заполняют оконные выставки посудных магазинов средней руки. — Ведь это же старина: она еще с Екатерининских времен у нас хранится.
Барыня, очевидно, решила, что я новоиспеченный собиратель, и вознамерилась поправить свои финансы самым бесцеремонным образом. Спорить о степени действительной древности статуэтки я не стал и попросил показать мне коллекцию монет.
— Вон она! — произнесла старшая из девиц, высвобождая из-за своей спины руку и протягивая коробку из-под конфет.
Я открыл ее. На меня глянули полустертые Екатерининские пятачки, несколько таких же, ничего не стоящих рублей Анны и Павла и разная мелочь. Я поставил коробку на стол.
— Никуда не годятся! — сказал я. — И это все, что у вас есть?
— Не понимаю, что вам тогда надо? — заявила недовольным тоном хозяйка и обвела рукой стол с расставленными на нем богатствами. — Кажется, все редкие, ценные вещи!..
— А во сколько вы их цените? — полюбопытствовал я.
Хозяйка испытующе поглядела на меня.
— Лили, сколько здесь предметов? — обратилась она к старшей дочери.
— Фарфоровых ровно пятьдесят, мама, — ответила та.
— Ну вот видите… Если считать самым грошовым образом, ну, скажем, хоть по десять рублей, выйдет пятьсот рублей! Дешевле пареной репы.
Я усмехнулся.
— Ваши вещи мне не подходят, — сказал я, — но разрешите мне сказать, что это цена невероятная!
— Невероятная! — маменька смерила меня глазами с ног до головы. — А вы знаете, почем теперь любители платят за фарфор: тысячу рублей за штуку!
— Штука штуке рознь. Но не забудьте, что фарфор не золото и цена на него начинается с двугривенного!
— Какая же ваша цена?
— Не цена, а оценка! — поправил я. — На любителя, вместе с сервизом, рублей тридцать.
— Лили, убирай все прочь! — грозно приказала Павлова, отвернувшись от меня.
Я счел дальнейшее свое пребывание излишним.
— Прошу извинения, что обеспокоил вас! — произнес я. — Имею честь кланяться.
— Вы же собирались еще книги посмотреть? — сердито бросила она мне через плечо.
— Пожалуйста, покажите…
Аннет сотворила дверцы низенького шкафика, стоявшего тут же, против стола. На три четверти он был полон всякого рода учебниками, остальное население его состояло из бульварных романов, изданий Ахматовой[20], Библиотеки для Чтения[21] и даже Света[22].
Я мельком окинул взглядом полки и не прикоснулся к книгам.
— Не подойдут и они, — произнес я. — Всего хорошего.
— Прощайте, — ледяным тоном ответила Павлова. — Очень жаль, что вас не интересуют редкие вещи. Разумеется, в старине понимать надо, не всякий ее знает!
Я с усмешкой согласился с этой истиной и, не провожаемый никем, пошел из столовой.
В передней меня нагнала Аннет.
— Мама отдает за четыреста! — быстро выговорила она.
Я пожал плечами:
— Мне такие вещи не нужны!..
Аннет с оскорбленным видом вскинула назад голову и осталась стоять, выпятив вперед шею, как индюк, собирающийся забормотать.
Мирон сидел, согнувшись на подножке, и поджидал меня.
— Что, ай ничего не купил? — спросил он, увидав, что я иду с пустыми руками.
— Ничего! — ответил я. — Дрянь все, а уж цену хотят!! — я только махнул рукой.
Позади послышался топот и на крыльце появилась, вся расколыхавшаяся и запыхавшаяся, Лили.
— Хотите за двести? это самая крайняя цена! — воскликнула она, остановившись у ступенек.
— Нет!
Лили совсем как мать вздернула плечи, повернулась и с невыразимым презрением вихнула мне задом.
— Ах, мать честная?! — изумился Мирон. — Смотри какая мода пошла — заместо головы задом кланяется?
Бричка двинулась. Не успели мы отъехать и двух десятков сажень — позади послышался визг.
И я, и Мирон обернулись: за нами во всю прыть неслась босоногая девчонка.
— Стойте! стойте! — верещала она поросячьим голосом.
Мирон остановил лошадей.
— Велели воротиться! — едва переводя дух, выкрикнула она, примчавшись к нам. — За тридцать рублей отдают!
Я засмеялся:
— Скажи, что и даром не возьму!
— Да что ты покупал-то у нее? — вмешался Мирон.
— Куколки детские фарфоровые хотела она всучить мне…
— За тридцать рублев?! — ужаснулся Мирон. — Нако-ся, выкуси!! — вдруг решительно возгласил он, сложив всероссийское троеперстие и несколько раз потыкав им чуть не в самый разинутый рот девчонки. — Что мы, деньги-то бреднем в реке что ли ловим?
— Э-эх вы, особливые!! — он зачмокал на лошадей, и те затрусили рысцою. — Сказывал я тебе, жмот баба! — заговорил Мирон, когда усадьба осталась за нами.
— Кулак в юбке! — отозвался я.
— Верно! Вот ты и слушайся меня вдругорядь; я то знаю, куда тебя везти, куда нет! Зря только время на нее извели! А что, ваше благородие, пора бы лошадок покормить и самим пообедать?
— Что, иль плохо угостили тебя у Павловой? — пошутил я.
Мирон пренебрежительно сплюнул.
— Там угостят: мордой об стол рази?.. А тут за бугром скоро село будет, трактёр там, — ну, я тебе скажу, в Питере такой поискать! с машиной, ей-Богу!
— Едем в трактир! — согласился я.
Мирон откинулся назад и задергал коньков. — Но, но, развеселые!!! — крикнул он с довольным видом. Лошадки прибавили ходу, и скоро со взгорка открылось большое село, вытянувшееся вдоль широкого большака, обсаженного дуплистыми березами еще Екатерининской посадки. Будто зеленая река протек он по желтым полям между двух черно-синих морей-лесов, облегших горизонт слева и справа.
V
Почти посередине села подымался пятиглавый красный каменный храм с отдельною колокольней. Село, видимо, было из богатых.
Мы спустились в низину и через проулок попали на улицу. С обеих сторон вставали просторные, высокие избы: многие были крыты тесом, а иные даже железом. С крыш глядели разные коньки; белыми и синими заплатами пестрели раскрашенные ставни.
Мы миновали старый, обширный дом с приколоченною над шатровым крылечком доской с надписью «волостное правление», обогнули церковь и остановились в конце села у крыльца нового двухэтажного дома. Над входом в него красовалась синяя вывеска: «трактир и с крепкими напитками».
Под окнами нижнего этажа во всю длину его тянулась коновязь; у нее стояло несколько крестьянских телег и лошадей. Я сошел с брички, а Мирон подъехал в упор к бревну и стал привязывать лошадей.
— Книги здесь оставим? — нерешительно спросил я.
— А то с собой таскать?! — откликнулся Мирон. — Кто на них польстится-то?
Он отправился во двор за сеном, а я взошел на грязное крыльцо и попал в сени; наверх вела лестница; распахнутая слева дверь как бы приглашала войти в просторную комнату с некрашеными, затоптанными полами; стены ее были оклеены грошовыми розовыми обоями. В глубине комнаты виднелась стойка с ведерным бочонком на ней, с кучкой бутылок пива и несколькими тарелками с какими-то закусками. За ней дремал желтолицый, обрюзглый и длиннобородый человек лет сорока, в русской рубахе с мушками и в надетом поверх нее жилете.
