В фильме "Гений дзюдо" того же Куросавы главный герой добился, чтобы его взял в ученики мастер боевых искусств, только проведя ночь на "древе жизни" — шесте, торчащем из воды. Следующее утро герой фильма встречает преображенным — это доброжелательный человек, а не задира и драчун, как прежде. Ночь на "древе жизни" его изменила полностью. В чем? Ответ, наверное, можно найти в другом фильме А. Куросавы "Я видел сон". Кинорежиссер экранизировал некоторые свои сны, которые особенно запечатлелись в его памяти. Первый из снов стоит особо от остальных. В нем маленький Куросава хочет искупить своей жизнью свой проступок; в конце этого сна он выходит в прекрасную долину, полную ярких удивительнейших красок. Не начинаем ли мы понимать красоту жизни только перед лицом смерти, когда висим на "древе жизни", каждую минуту рискуя с него сорваться?
Взлет в советском кинематографе в 1950-х — 1960-х годах режиссер Ростоцкий объяснял военным опытом своего поколения. Они выжили. "Каждый день мы встречали как праздник". Они смотрели в лицо смерти — и именно поэтому научились ценить жизнь.
Похоже на то, что все выдающиеся люди искусств когда-то в своей жизни хоть раз особо остро испытали чувство гармонии или красоты природы — и именно это сделало их творческими людьми. По крайней мере, многие писатели оставили свидетельства, позволяющие это предположить. Горький писал:
"…У меня было странное смутное воспоминание: где-то, за пределами действительного и когда-то в раннем детстве я испытывал некий сильный взрыв души, сладостный трепет ощущения, вернее — предчувствие гармонии, пережил радость, светлейшую солнца на утре, на восходе его".
У Чехова тоже встречается нечто подобное:
"И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудится торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей".
Возможно, что-то подобное испытал и Л.Н. Толстой — выдумать мысли Болконского во время встречи с дубом просто невозможно.
Карл Юнг видел нечто похожее во сне:
"Стояла зимняя ночь, было темно и шел дождь. Это был Ливерпуль… В то время, как все вокруг было скрыто дождем и туманом, все было погружено в ночь, маленький остров сверкал в лучах солнца. Там росло единственное дерево — магнолия, усыпанная розовыми цветами, и казалось, что дерево не просто залито светом, но само излучает свет. Мои спутники жаловались на погоду и совершенно не замечали дерева. Они говорили о каком-то другом швейцарце, жившем в Ливерпуле, и удивлялись, зачем он поселился именно здесь. Я же был так очарован красотою цветущего дерева и солнечного острова, что подумал: "Я знаю — зачем ", — и в этот момент проснулся.
…Этот сон отразил мое тогдашнее состояние. Я и теперь вижу серо-желтый дождевик, мокрый и скользкий. Все было удивительно мрачно, черно и мутно — так я себя тогда чувствовал. Однако мне открылось нечто прекрасное, благодаря чему я вообще мог жить. Ливерпуль (Liverpool) — это "полюс жизни", "pool of life". ""Liver" — печень, древние считали ее средоточием жизни.
С этим сновидением у меня связано ощущение некой окончательности, завершенности… В этом сне была целительная сила, и тогда ко мне впервые пришло предчувствие моего мифа.
После этого сна я перестал рисовать мандалы. Он стал высшей точкой моего сознательного развития, и, открыв мне мое душевное состояние, он принес покой и уверенность в себе".
Образ дерева в этом сне любопытен еще и тем, что дерево, согласно тому же К. Юнгу, является архетипом человеческого сознания. Нижняя часть дерева при этом — архетип бессознательного. Собственное сознание (в том числе и подсо-знание) в минуту невзгод объяснило К. Юнгу ценность и красоту жизни и тем самым придало ему жизненных сил.
В моем собственном сне, хоть и присутствовал архетип (нижняя часть дерева), расшифровывать ничего не понадобилось. Мне приснилось, что я сижу на пне, обильно заросшем листвой. Ко мне идут люди — много людей, все жители Земли. У них были удивительно добрые, приветливые лица. Я задал вопрос: "Почему у вас такие лица? Обычно они у вас хмурые". Одна девушка стояла со своим парнем ближе всех ко мне; она ответила: "Такими делают наши лица жизненные заботы. Но сейчас мы пришли к тебе, чтобы дать тебе понять, как прекрасен мир и как коротка человеческая жизнь". Дальнейшего я не помню, но этот яркий эпизод резко врезался в память — своими светом, красотой, теплотой, жизнью.
В "Братьях Карамазовых" Ф.М. Достоевского Алеша, стоя на камне, обращается к мальчикам со следующими словами:
"Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома.
Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть".
Алеша просит мальчиков запомнить ту минуту, когда они объединились в любви к Ильюше, когда чувствовали себя хорошими, потому что это воспоминание всегда будет помогать им, как бы жизнь ни ожесточила, ни озлобила их. Алеша считает, что одно такое воспоминание может удержать человека от дурного.
Интересно, что "Братья Карамазовы" входят в число литературных произведений, изучаемых в американских школах. На родине же Ф.М. Достоевского Алеше предпочли теоретика (и практика) насилия Родиона Раскольникова — да и то в качестве иллюстрации того, что "Достоевский неправильно понимал роль революционного насилия".
По русской литературе буквально рассыпаны блестки фраз, чью мудрость понимаешь уже на закате жизни, когда эта мудрость уже не нужна. Эх, если бы кто-нибудь умный объяснил нам все это еще в школе.
Взгляд на мир как нечто полное красоты свойственен не только людям гуманитарных профессий. Вспомним слова Пуанкаре:
"Ученый изучает природу не потому, что это полезно; он исследует ее потому, что это доставляет ему наслаждение, а наслаждение это ему дается потому, что природа прекрасна. Если бы природа не была прекрасна, она не стоила бы того, чтобы ее знать; жизнь не стоила бы того, чтобы ее переживать".
Удовольствие от работы — это вовсе не привилегия людей творческого труда. Японский рабочий, уже берясь за инструмент, получает определенное положительное ощущение от того, как инструмент ложится в руку, поскольку такими постарались сделать инструменты японские конструкторы. Используя инструмент в деле, японский рабочий также испытывает определенные позитивные эмоции. Японские девушки на сборочных линиях работают раскованно, весело — их так специально учат в профессионально-технических школах. Только при таких условиях работа может идти как бы сама собой, не требуя лишних утомительных усилий. Еще в большей мере желание получить удовольствие от работы характерно для японского конструктора, дизайнера, проектировщика — и это желание стало одной из причин стремительного прогресса японских техники и технологии. Основанный на дзен-буддизме "дух самураев" в современной корпорации — это отношение к своей конкретной работе как к призванию; прибыль при этом считается важным, но все же меньшим по значению фактором.
Таким образом, мы видим, что "эстетическое чувство", о котором говорил Пуанкаре, "теоретические наслаждения", о которых упоминал Эйнштейн, "любовь к процессу работы", о которой писал М. Горький, могут сделаться ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОЙ СИЛОЙ, если становятся из счастливого достояния одиночек частью национальной культуры.
