Не вдаваясь в тонкости внешней политики и сложности экономики, общество в целом более всего недовольно было ограничениями частной свободы, мелочным контролем императора над подданными, которым требовалось прилагать слишком много усилий, дабы подлаживаться к вспыльчивому и непредсказуемому нраву Павла.
Общее настроение, владевшее обществом, образно выразил в своих воспоминаниях Вигель: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако ж, в мундир прусского покроя с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух Средних веков; Версаль, Иерусалим, Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодального самоуправления умел он соединить в себе с необузданною властию ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства» [8;77].
Не понимая и не желая понимать идей и устремлений императора, предчувствуя скорый и неизбежный конец его царствования, каждый думал прежде всего о собственном благополучии, стараясь, что называется, наловить побольше рыбки в мутной воде. В обществе торжествовал «просвещенный цинизм»: «Крайний эгоизм овладел всеми, – пишет В. П. Кочубей [156]С. Воронцову в апреле 1799 года, – каждый заботится только о себе <говоря>: «Нужно будет завтра позаботиться, чтобы мне дали крестьян». С места уходишь с крестьянами, снова поступаешь на место и получаешь новых крестьян. Это хитрость, которая проделывается каждый день» [ 58;207].
Миф о сумасшедшем тиране, правление которого гибельно и ужасно, обрастая анекдотами и слухами, рос подобно снежному кому. И чем безумнее, чем страшнее делался образ Павла, тем более оправдывали себя заговорщики и будущие убийцы, принимая вид спасителей Отечества.
Даже добрые поступки ставились Павлу в вину! Император Павел, – пишет Адам Чарторыйский, «царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе труда взвесить все обстоятельства дела, который приказывает и требует только немедленного исполнения своей воли…
Это было настоящее царство страха, и в конце концов его ненавидели даже за добрые его качества, хотя в глубине души он искал правды и справедливости и нередко в своих гневных порывах он карал справедливо и верно. Вот почему в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, чем в предыдущее и последующее царствования.
Но это правосудие императора, воистину слепое, преследование правых и виноватых, карало без разбора, было своевольно и ужасно, ежеминутно грозило генералам, офицерам, армии, гражданским чиновникам и в результате вызывало глухую ненависть к человеку, заставлявшему всех трепетать и державшему их в постоянном страхе за свою судьбу. Таким образом, заговор можно было назвать всеобщим: высшая аристократия, дворянство, гвардия и армия, среднее сословие, ремесленники, словом, все население столицы, а также помещики, чиновники и купечество – все трепетали, все чувствовали невыносимый гнет его жестокого самовластия и утомились под влиянием страха» [54;219].
Это всеобщее «утомление» кажется теперь, спустя столетия, несколько преувеличенным. Тот, кто давал себе труд вникнуть в особенности характера императора, честно исполнял службу и не знал за собой никакого греха, Павла нисколько не боялся и говорил с ним прямо и смело, как, например, тот же Николай Саблуков или Август Коцебу: «Множество мелочных распоряжений, которые он с упрямством и жестокостью сохранял в силе, лишили его уважения тех, которые не понимали ни великих его качеств, ни твердости и справедливости его характера. То были большей частью меры, не имевшие никакого влияния на благоденствие подданных, собственно говоря, одни только стеснения в привычках; и их следовало бы переносить без ропота, как дети переносят странности отца. Но таковы люди: если бы Павел в несправедливых войнах пожертвовал жизнью нескольких тысяч людей, его бы превозносили, между тем как запрещение носить круглые шляпы и отложные воротники на платьях возбудило против него всеобщую ненависть» [54;295].
Павел, подозрительный по натуре, не мог не чувствовать опасности, но Пален умело отводил его подозрения, не стесняясь прибегать к прямой лжи и обману. Ощущая постоянно всеобщее недовольство, находя измену там, где ее и не бывало, Павел становился все более нервным, резким и эксцентричным. [157]
Профессор Эпинус, знавший Павла еще ребенком, говорил: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка, и тут конец уму и рассудку» [15;212]. К началу 1801 года «машинка» работает на пределе возможностей.
«Рука предательства»
Заговор созрел еще в 1800 году. В числе организаторов, кроме Палена, современники называют Осипа Михайловича Де Рибаса [158]и графа Никиту Петровича Панина – племянника Никиты Ивановича Панина, воспитателя Павла. [159]Вряд ли возможно сейчас, по прошествии времени, установить, кто именно первым огласил идею устранения Павла, – опыт предыдущих дворцовых переворотов давал богатую пищу для размышлений и планов.
Адам Чарторыйский следующим образом характеризует инициаторов заговора: Панин и Пален «были, несомненно, в то время наиболее выдающимися и способными людьми в империи, среди правительства и двора. Они были, несомненно, дальновиднее и умнее всех остальных членов совета Павла, в состав которого они оба входили.
Они сговорились между собою и решили привлечь на свою сторону Александра. Как люди благоразумные и осторожные, они поняли, что прежде всего им необходимо заручиться согласием наследника престола и что без его одобрения такое опасное предприятие, в случае неудачи, может окончиться для них крайне плачевно.
Будь на их месте люди молодые, увлекающиеся и преданные делу, они непременно бы поступили иначе: не вмешивая в такое дело сына, где вопрос идет о низвержении отца, они пошли бы на смерть, пожертвовав собою ради спасения отечества, дабы избавить будущего государя от всякого участия в перевороте. Но такой образ действий был почти немыслим и требовал от заговорщиков или беззаветной отваги, или античной доблести, на что едва ли были способны деятели этой эпохи» [54;216].
В 1800 году О. М. Де Рибас умер, а Н. П. Панин был выслан из Петербурга. Таким образом, главной фигурой стал Пален. Как считали современники событий, с Паленом во главе революция была легка – без него почти невозможна.
Он держал в своих руках все нити и до самого последнего момента практически никого не посвящал в свои планы. Это было поведение хитрого и благоразумного человека, так как положиться ему было не на кого: «Офицеров очень легко было склонить к перемене царствования, – пишет Ланжерон, – но требовалось сделать очень щекотливый, очень затруднительный выбор из числа 300 молодых ветреников и кутил, буйных, легкомысленных и несдержанных; существовал риск, что заговор будет разглашен или, по крайней мере, заподозрен, как это и случилось в действительности, что и заставило ускорить момент катастрофы…» [54;133–134].
В драме Мережковского названы практически все известные участники событий 11 марта. Это – Платон, Николай и Валериан Зубовы, Ф. П. Уваров, П. А. Талызин, офицеры Л. И. Депрерадович, В. М. Яшвиль, И. А. Аргамаков. [160]
Они представляют собой разношерстную толпу людей, не связанных между собой никакой общей идеей, кроме идеи устранения Павла. Красочная картина пирушки заговорщиков накануне убийства показывает их полную разобщенность: кто ратует за Конституцию, а кто – за «фараончик с макашкою», кому главное – свобода, а кому – круглые шляпы да фраки.
