Свидетельства современников всегда пристрастны, зависят от личных склонностей, политических убеждений, особенностей восприятия, от того, был ли сей свидетель непосредственным участником либо очевидцем события или же узнал о нем по слухам. А слухи, как известно, имеют свойство расти и множиться неимоверно!

Вот характерный пример: один из современников сообщает, что в то время, когда народ под стенами Новодевичьего монастыря бил челом Борису на царство, «…некий отрок… посажен был против келий царицы и живущих там монахинь на зубцах стены… Крик этого отрока согласован был с мольбою просящих и покрывал все голоса народа». Был ли сей отрок «подучен» Борисом, для нас сейчас не важно, интересно другое: некий иностранец пишет в своих записках о двухмальчиках, в другой редакции упоминается уже целая толпаюношей, которая далее превращается слухами в огромную процессию из нескольких тысяч(!) отроков, что и записывает добросовестно шведский дипломат Петр Петрей [59] [41;203–204].

Точно так же один офицер превращается слухами в целый полк, прямо с учений посланный Павлом – «шагом марш!» – в Сибирь.

Официальная публицистика и историография также немало поспособствовали делу внедрения разного рода исторических мифов в сознание народа.

В 1860 году, в одном из первых исторических изданий вольной лондонской типографии, Александр Герцен писал, что история императоров превращена в канцелярскую тайну, сведена на дифирамб побед и риторику подобострастия: «С одной стороны, правительство запрещает печатать о таких происшествиях, о которых все знают, о которых все говорят – в гостиных и передних, во дворце и на рынке. С другой – оно открыто лжет в официальных рассказах и потом заставляет повторять свою ложь в учебниках. Сначала ей никто не верит, но, боясь преследований, никто в этом не признается; потом события забываются, современники умирают, и остается какое-то смутное предание о том, что правительство исказило факт. Отсюда общая уверенность, что правительство всегда говорит неправду, и сомнения в возможности знать истину» [33;11–12].

Мы не первые беремся сопоставить времена царя Федора и императора Павла: любое царствование и правление невольно сравнивается с предыдущими, и весьма показательно, чтоименно выбирается для сравнения.

Если Н. М. Карамзин [60]считал, что эпоха Павла I – сплошной тяжелый кошмар, напоминающий порой «зады Грозного», то Я. И. Санглен, [61]руководивший при Александре I Тайной канцелярией, полагал, что Павел не был оценен по достоинству: «Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Грозного, мы благословляли бы его царствование…» [57;182–183].

Но в истории не бывает ни «слишком рано», ни «слишком поздно».

Все совершается в свое время.

Из загадочной гибели невинного маленького мальчика, как из малого источника, выросла великая русская Смута, погубившая тысячи жизней; подлое убийство руками подданных злополучного монарха тяжким камнем греха легло на души его потомков. В начале века XX история вернулась на круги своя – зверское убийство царских детей породило другую русскую Смуту, исчислявшую свои жертвы миллионами.

ПРАВО ДРАМАТУРГА

Деятельность царя Федора и Бориса Годунова оценивалась историками, опирающимися на широкий круг источников, созданных во времена Смуты, и на воспоминания иностранцев, побывавших в России и часто преследовавших своими сочинениями собственные политические и личные цели.

После смерти бездетного царя Федора государство оказалось на грани краха: царская династия, ведущая свое начало от Ивана Калиты, потомка легендарного Рюрика, прервалась. Во время 15-летних баталий между претендентами на трон все средства были хороши – политическая борьба одинакова во все времена! Публицисты не жалели чернил, в зависимости от собственных пристрастий обливая грязью того или иного претендента на трон. Сторонники Годунова изо всех сил преувеличивали его роль в правлении государством, подчеркивая удаленность царя Федора от мирских дел. Противники «выскочки» Бориса обвиняли его во всех мыслимых смертных грехах, главным из которых было убийство царевича Дмитрия!

Вина Годунова признана православной церковью, канонизировавшей «невинно убиенного» младенца, описана Карамзиным и поддержана гением Пушкина. Как тут усомниться, когда первое, что возникает в памяти при имени Годунова, – оперный шаляпинский речитатив: «Как молоток, стучит в ушах упрек, И все тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах.»

Н. М. Карамзин приписывает Годунову необычайно «дерзкое вожделение» к престолу, который представлялся ему «святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти… райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают и где смертный пользуется как бы божественными правами», и приводит в подтверждение сему сомнительный эпизод с волхвами, предсказавшими Борису венец царский – но ненадолго, всего на семь лет, на что Борис якобы воскликнул: «Хотя бы на семь дней, но только царствовать!» [27;74].

Создавая трилогию, А. К. Толстой руководствовался прежде всего «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, почерпнув оттуда различные фактические происшествия, исторические детали, характерные выражения и колоритные описания. Из всех этих исторических жемчугов и смарагдов снизал он свое ожерелье, где правда соседствует с вымыслом, где реальный персонаж действует по указке драматурга, а события текут так, как того требует авторский замысел: «…по праву драматурга. я позволил себе. отступать от истории везде, где того требовали выгоды трагедии» [50;325].

Следуя «праву драматурга», автор создал образ царя Федора Ивановича, который в карамзинском изложении предстает перед нами «малоумным» молитвенником и постником. Драматург же стремился показать зрителю человека необыкновенного, доброта которого «так велика, что может иногда достичь высоты, где чувство и ум, составляющие на низших степенях отдельные свойства, сходятся вместе и смешиваются в нераздельном сознании правды» [50;364].

Характерно, что практически одновременно появились в русской литературе два персонажа, отличающиеся необычайной душевной чистотой, детской непосредственностью, наивной мудростью, трогательной беззащитностью перед житейскими мерзостями – два «идиота»: царь Федор Иоаннович и князь Мышкин. А. К. Толстой и Ф. М. Достоевский – каждый по-своему – явили обществу, погрязшему в пороках и мирской суете, человека странного: юродивого во Христе, беспомощного и смешного, но озаренного светом горним и знающего ту правду, на которую все остальные стыдливо закрывают глаза, не в силах следовать ей в собственной жизни.

В своей драме А. К. Толстой отходит от карамзинской характеристики Федора как слабодушного, кроткого постника, но показывает его человеком, наделенным от природы самыми высокими душевными качествами, проявить которые ему мешают недостаточная острота ума и совершенное отсутствие воли, причем 27 лет, проведенные Федором в трепете перед гневом грозного отца, только усугубили присущую ему неспособность к делам государственным.

А. К. Толстой считал, что Федор как правитель осознавал собственные слабости и поэтому передал Годунову полное управление царством, сам намереваясь не вмешиваться ни во что. Но Борис искусно оставался в тени, прикрываясь авторитетом Федора как царя, и тот постепенно начал укрепляться в убеждении, что Годунов выполняет его указания, чему немало способствовали придворные льстецы.

Главная ошибка Федора, по мнению Толстого, в том, что, не выдерживая роли царя, он от нее не отказывается, без руководителя обойтись не может, но и не слушает его. Именно это противоречие привносит в трагическую роль царя Федора комическую черту. Ради исторической справедливости следует заметить, что смешные стороны подмечали в реальном Федоре только современники-иностранцы, соотечественники же не видели в личности царя ничего смешного: для русского человека святость и юродство – две стороны одной медали.