Прожита ровно половина жизни. Позади – теплое детство под крылом всесильной бабушки, беспокойное существование «меж двух огней» – между Екатериной и Павлом, юношеские мечты и увлечения.

Воцарение Павла тяжело сказалось на положении наследника: «Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком» [55;162].

Вот уже семь лет, как он соединился в браке с принцессой Луизой Марией Августой Баден-Дурлахской, принявшей в православии имя Елизаветы Алексеевны. Прошло чуть более полугода, как они схоронили свою крошечную дочь Марию.

Нежные дружеские отношения между супругами заметно охладели, в сердце Александра разгорается страсть к Марии Антоновне Нарышкиной, связь с которой будет длиться долгие годы, раня чувствительную душу Елизаветы.

Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Четвертинская (1779–1854), жена Д. Л. Нарышкина, обладала редкой красотой. В отличие от меланхолической прелести златокудрой Елизаветы, Нарышкина поражала яркой внешностью: кареглазая брюнетка с нежным румянцем на щеках, пылкая и темпераментная.

Великий князь Александр Павлович

Ф. Ф. Вигель [115]вспоминал, что в первый год своего пребывания в Петербурге он был насмерть сражен дивным обликом Марии Антоновны: «…разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною; скажу только одно: в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех. О взаимной любви ее с императором Александром я не позволил бы себе говорить, если бы для кого-нибудь она оставалась тайной; но эта связь не имела ничего похожего с теми, кои обыкновенно бывают у других венценосцев с подданными» [8;23].

Со стороны Александра, возможно, так оно и было. Он искренне любил Нарышкину, рождение дочери Софьи в 1808 году укрепило его чувства. Не такова была Мария Антоновна: она изменила императору с графом А. П. Ожаровским. [116]В 1813 году Нарышкина родила Александру сына Эммануила, а уже летом 1814 года они с Александром расстались: Мария Антоновна предпочла императору князя Г. И. Гагарина, [117]роман с которым начался у нее еще год назад. Александр тяжело пережил этот разрыв: «Я страдал невыразимо, но ее доводы были так благородны, так возвышали ее в глазах света и в моих собственных, что с моей стороны возражать было невозможно» [1;77].

Но все это еще впереди.

Александра ждет множество испытаний: убийство отца, двадцатипятилетнее царствование, наполеоновские войны, слава освободителя Европы, смерть в 1824 году горячо любимой дочери Софьи Нарышкиной, страшное наводнение в Петербурге, болезнь супруги Елизаветы. Внезапная смерть в Таганроге.

Мережковский показывает Александра в самый драматичный момент его жизни, в ту «минуту роковую», которая, подобно молнии, пронзила все его дальнейшее существование своим безжалостным и страшным блеском.

Знал ли Александр о заговоре, понимал ли, что только смерть Павла – залог успеха? И знал, и понимал – отвечает Мережковский, заставляя героев называть все своими именами:

Историки и мемуаристы не столь категоричны. О чем говорили между собой Александр и Елизавета, не может знать никто. В разговорах с Паленом, с заговорщиками Александр был крайне осторожен. Возможно, он иск

М. А. Нарышкина

ренне верил в возможность сохранения жизни Павла, рисуя себе идиллическую картину его мирного существования на покое в Михайловском замке. Скорее всего, он успешно обманывал сам себя, сознавая, что никакой идиллии быть не может, и смерть отца неизбежна. Оттого и мучается так, и страдает, искушаемый дьявольски хитрым Паленом. Знаменателен разговор между ними в третьем действии, когда Пален приносит Александру на подпись манифест об отречении императора Павла и о восшествии на престол Александра.

Все понимает. Но – подписывает.

Личность Александра на самом деле сложнее этого картонного Пьеро, то и дело проливающего слезы и ломающего руки. Он прекрасно видел недостатки правления и Екатерины, и Павла: «Мой отец, – писал он Лагарпу [118]в 1797 году, – по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены» [1;24–25].

Бывшее у него некогда желание «добровольного изгнания» постепенно сменилось осознанным стремлением принести пользу отечеству.

«Вам давно уже известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину, – пишет он Лагарпу. – В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-нибудь придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев» [55;163].

Как тут не вспомнить бессмертные строки Е. Баратынского:

Став «освободителем Европы», собственное Отечество Александр не освободил.

Елизавета Алексеевна

Великая княгиня Елизавета Алексеевна – Луиза Мария Августа, дочь маркграфа Баден-Дурлахского Карла Людвига, – родилась 13 января 1779 года. Ее мать Амалия, принцесса Гессен-Дармштадская, в молодости приезжала в Россию с сестрами, одна из которых – Вильгельмина – стала первой женой Павла. В сентябре 1793 года состоялось бракосочетание 14-летней Елизаветы Алексеевны и 16-летнего Александра.

Еще почти ребенок, оказавшись внезапно вырванной из скромного протестантского мирка, она несколько робела среди неимоверной пышности екатерининского двора. Елизавета получила хорошее воспитание и образование, она любила читать, прекрасно владела французским языком – даже лучше, чем родным немецким, ей и ее сестрам преподавали историю, географию, философию и литературу. Слишком юная, она видела в Александре скорее друга, чем возлюбленного.

Елизавету современники считали одной из прелестнейших женщин своего времени. Художница Виже-Лебрен [119]впервые увидела Елизавету Алексеевну, когда той было не более 17 лет: «…правильные и тонкие черты дополнялись идеальным овалом; приятный цвет кожи своей бледностью безупречно гармонировал с выражением ангельской кротости ее лица, которое обрамлялось потоком пепельных волос. На ней было легкое белое платье, небрежно перепоясанное по тонкой, как у нимфы, талии. Юная сия особа столь изящно выглядела на фоне комнаты с колоннами, задрапированной серебристо-розовой тканью, что я невольно воскликнула: «Вот истинная Психея!» [9;11–12].