Разгневалась фея, не дала чиновнику договорить, ругает его: ни в чем-де ему с Ваном не сравниться, у Вана сердце доброе, человечье, у чиновника — злое, волчье. Не выдержал чиновник, покраснел, шея кровью налилась. А сделать ничего не может. Фея бесплотная, ему неподвластна.

Усмехнулась фея:

— Ты на меня поглядеть хотел, так погляди лучше на мою силу волшебную!

Сказала так фея, и тотчас в дверь веточка персиковая влетела. В самой середине зала опустилась. В кирпичный пол корни пустила, вмиг в высокое дерево превратилась. Ствол толстый — ни рассказать, ни описать невозможно. Уперлось дерево макушкой в крышу — зашаталась, заходила крыша. Видят стражники да посыльные — плохо дело. Кто кричит, кто о помощи просит, кто прячется, кто хоронится. А начальник больше всех испугался, не до важности ему сейчас, выскочил из зала, как мышь трусливая. А караульные врассыпную. Упал один на землю, встать боится, молит жалобно:

— Отпусти меня, фея!

И слышит в ответ:

— Ладно, отпущу, только ворота тюремные отопри поскорее!

Караульный и думать не стал, согласился.

Слышит Ван крики да шум снаружи, а что приключилось, понять не может. Распахнулись тут ворота тюремные. Обрадовались узники, толпой на волю ринулись, вместе с ними Ван Черный за городскую стену выбежал, домой воротился. На другое утро только собрался он в горы, во двор вышел, смотрит, Нефритовая фея вбегает. Запыхалась, волосы нечесаны, платье мокрое, на бровях росинки-жемчужинки. Подивился Ван Черный, не успел рта раскрыть, а фея ему и говорит:

— Не будет тебе житья от уездного начальника! Бежала я всю ночь, раздобыла для тебя долото волшебное. Возьми его…

Не успела девушка договорить, а за воротами крики послышались. Это уездный начальник солдат пеших и конных прислал, чтобы Вана схватить. Взяла фея юношу за руку и молвит:

— Бежим скорее!

Выбрались они за околицу, а солдаты за ними кинулись, догонять стали. Вот уже и вершина горы близко, солдаты не отстают, того и гляди, настигнут беглецов. Остановилась тут фея и указала пальцем на высокий утес каменный:

— Ван Черный, возьми-ка молот да ударь разок вот здесь!

Послушался Ван, взмахнул железным молотом, по долоту ударил, удара не слыхать, только загрохотало, загудело вокруг. Смотрит Ван, в каменной скале отверстие появилось — круглое, величиной с ворота. Прыгнул он в то отверстие. Заглянули в него солдаты, а Вана Черного и след простыл. Воины, что похрабрее, внутрь вошли, искать его стали. Шли, шли, уж и не знаю, на какую глубину зашли, вдруг слышат, вода журчит. Река путь им преградила, широкая да глубокая, дна не разглядеть. Вода в ней быстрая, на лодке поплывешь — лодку в щепы разнесет. А на другом берегу сверкает что-то, глаза слепит. Постояли воины, поглядели, делать нечего, повернулись, назад пошли.

С той поры никто больше не видал Вана Черного. Слух прошел, будто он бессмертным сделался. И стали называть пещеру в той каменной стене и саму гору Обителью бессмертных. Из пещеры частенько туман белый выплывает, всю гору окутывает. Если прислушаться хорошенько, слышно, как по горам разносится: дин-дин, дан-дан, дин-дин, дан-дан, — вроде бы кто-то камень бьет. Говорят, будто Ван Черный и в пещере не сидит без дела. Оно и правда. Камень, который на той горе добывают, гладкий, блестящий, словно шлифованный.

Куда исчезла Нефритовая фея, никто не знает. Только гора та вся поросла персиковыми деревьями. С той поры самую середку горы, где росло большое персиковое дерево, стали называть садом Нефритовой феи.

Как пойдешь от сада Нефритовой феи к пещере, деревья все гуще, все пышнее становятся. Это чтобы Вана Черного солнце не пекло, когда он к фее наведывается. Бывает, что туман подолгу над верхушками деревьев плавает, — это значит, Ван Черный с Нефритовой феей повстречались.

Портрет девушки из дворца

Китайская сказка

Перевод Б. Рифтина

сть в горах Ишань два места. Одно зовется ущелье Девяти драконов, другое — ущелье Семи драконов. Так вот, около ущелья Девяти драконов стояла деревушка, и жила в той деревушке старуха со своим единственным сыном по имени Тяньтай. Девяти лет от роду уже умел Тяньтай барсуков в горах ловить, двенадцати лет не страшился из волчьих нор волчат таскать. Пригожим да статным уродился юноша, никто с ним не сравнится. Лицо доброе, глядит весело, силен, смекалист, ростом высок. Уйдет спозаранку за хворостом в горы, вечером домой воротится. На высокие горы взбирается, с круч крутых спускается, через бурные реки переправляется, узкими тропинками-ниточками пробирается.

И вот однажды осенью, в самый сезон дождей, несколько дней кряду ливень лил, а у Тяньтая в доме, как говорится, ни хворостинки не найдешь, ни зернышка риса не сыщешь. Ждали, ждали, пока дождь перестанет да солнце выглянет, и ждать устали. Взял юноша веревку, коромысло, топор прихватил и отправился в горы хворост рубить. А топор у юноши, сказать про то надобно, против обычного вчетверо тяжелее был, кузнец нарочно таким его выковал.

Перешел Тяньтай через горное ущелье, вода там бурлит, как гром громыхает, взобрался на склон, дождевой водой умытый, прошел по тропинке-ниточке и наконец до лесистого места добрался. Только успел он немного хвороста нарубить, ветер дождь пригнал. Как хлынет дождь, камни с горы вниз посыпались, загудело вокруг, зашумело. Дождался юноша, пока дождь пройдет, залез на дерево, на самую макушку, огляделся, видит, все ущелье водой наполнилось, реки из берегов вышли. Посмотрел юноша в ту сторону, где его деревушка стояла, и думает: «Матушка, наверно, к воротам вышла, тревожится, не унес ли меня бурный поток, ждет не дождется». Взяла юношу досада, так бы, кажется, и полетел сейчас домой! Только не справиться ему с горным потоком — свиреп очень. Думал юноша, думал и нечаянно топор из рук выронил. Дзинь! — упал топор на большой черный камень. Хотел юноша его поднять, наклонился — ай-я! — камень шевельнулся, и вдруг, откуда ни возьмись, старуха появилась. Спрашивает старуха громким голосом:

— Кто ко мне в дверь стучался? Кто ко мне в дверь стучался? Кто ко мне в дверь стучался?

Два раза ничего не ответил юноша, а на третий расхрабрился, слез с дерева и отвечает:

— Я к тебе стучался!

А старуха опять:

— Что тебе надобно, зачем стучался?

Решил юноша рассказать старухе все как есть.

— Ты, добрая женщина, видать, не знаешь, что я каждый день хожу за хворостом, каждый день с круч крутых спускаюсь, на горы высокие взбираюсь, тяжело мне, да не про то речь. Смотри, все вокруг водой залило, как мне домой воротиться? Там меня мать дожидается одна-одинешенька. Надобно мне хворост продать да рису купить, а то нечего в котел положить.

Выслушала его старуха, поднялась с тростниковой циновки[18], дала ее Тяньтаю и говорит:

— Стоит сесть на эту циновку и подумать, где тебе хочется быть, мигом там очутишься.

Сказала так старуха и исчезла. А камень шевельнулся и на прежнее место встал.

Сел Тяньтай на циновку и только подумал: «Хорошо бы сперва в воздух подняться», как циновка медленно, плавно стала вверх подниматься. Захотел Тяньтай на землю спуститься, циновка тихонько на землю спустилась.

Взвалил Тяньтай на плечо коромысло с хворостом, сел на циновку и быстрее ветра помчался домой. Раньше, бывало, он за день всего раз принесет хворост, и то затемно воротится. А теперь летает себе и летает на циновке, раза четыре, а то и пять успевает с хворостом обернуться. Скоро у него дома набралась целая куча хвороста, выменял он его на зерно — не на один день хватит. И сказал тогда Тяньтай матери:

— Вырос я, матушка, взрослым стал, а в далекой стороне нигде не бывал. Есть у тебя теперь и еда, и одежда, дозволь мне по свету побродить, миром полюбоваться.

— Куда же, сынок, хочешь ты отправиться?