— Знаю… — вздохнул он. — Но, видишь ли, в школу мне только в сентябре, а ехать с ними в Тоскану я больше не хочу. Уж лучше автостопом на Аляску…

— Что ты имеешь против Тосканы?

— Пенаты бабушки с дедушкой. Ты ведь их знаешь? Ну слышала хотя бы?

— …

— Представь себе огромную виллу, обнесенную высоченными стенами так, что даже лучик не проникает. А все для того, чтобы не повредить старинные гобелены, которыми сплошь завешаны стены. Прислуга вся с иголочки, ну прямо семейка Адамсов… Продолжать?

— …

— Партии в бридж: с утра до вечера. Все друг с другом на “вы”. Званые ужины на террасе. Нас с сестрами туда приглашают, чтобы показать гостям, как собачек. Бабуля вместо Who is Who? “Божественную комедию” листает: только тех в гости зовет, чьи имена там упоминаются.

— Понятно. Это явно не ты придумал.

— Это мама по телефону кому-то сказала, но, ей-богу, это правда! А ты еще не знаешь, что такое партии в гольф с соседскими барышнями! Да они на площадке как коровы на балу! Ё-моё! Честное слово, я когда туда приезжаю, у меня только одно желание: свинтить куда-нибудь и в халупе-развалюхе поселиться!

— Пожалуйста, не выражайся так, это неприлично. А кстати, что ты собираешься делать на Аляске — охотиться на оленей и питаться ягелем? Довольно-таки, скажем, экстремальное решение, не говоря уже о том, что ты несовершеннолетний.

— Это самая большая глупость, которую я когда-либо слышал.

— Пусть так. Но ведь существуют законы.

— А я попытаюсь их обойти, эти твои законы.

— Красиво. Только они не мои.

— А у меня что, есть выход?

— Выход есть всегда.

— Не для моего возраста, старушка.

— Не называй меня старушкой.

— А ты не делай из меня идиота. Я тебя очень прошу.

При том, что я не стремилась выяснить, что он про меня слышал, я все же поняла, почему он приехал именно ко мне. Я, как и Джио, считаю, что насилие влечет за собой новое насилие и любая грубость по отношению к живому существу, человеку ли, животному ли, возвращается к нам бумерангом. Так или иначе, описание семейных каникул меня позабавило. Я представила себе Рафаэля, отказавшегося от своих якобинских замашек ради светских церемоний и целующего ручки маркизам со вполне бергмановским воодушевлением. Я не стала делиться с Джио этими мыслями, потому что меня куда больше занимала вторая ночь, которую он собирался провести под моей крышей, хотя родители ему строго-настрого наказали вернуться. Надо заметить, его непокорность и строптивость меня восхищали.

Мы не торопясь вернулись в дом, с хлюпаньем проваливаясь в шуршащую траву мокрыми от росы ногами.

На колокольне пробило два. Несколько секунд спустя издалека ответила другая колокольня. В зеркале отражается женщина с длинными, собранными в узел волосами, большая медная кровать, смятая постель, серые занавески на окне, за ними — чернота. Сон не идет. Наверно, с какого-то возраста время начинает давить вдвое сильнее, а у ночей включается обратный отсчет. Смотрю на себя в зеркале — размытое отражение той, кем я теперь стала. И снова думаю о нас троих — Рафаэле, Миколь и о себе самой. Все произошло как-то очень быстро. А я-то думала, что времени впереди хоть отбавляй.

Вспоминаю, каким стал Джио: нетерпение в глазах, нетерпение и доверчивость.

Его приезд положил конец долгому периоду спокойствия, длившемуся много лет. Я жаждала справедливости, была равнодушна к власти, мало заботилась о деньгах, свободу предпочитала любви, в красоте и природе искала утешения — и, потеряв все, приобрела знание кое-каких надежных истин — иных, чем та, которую называют Истиной с большой буквы, ради которой убивают и идут на смерть. Моя жизнь была похожа на меня самое. Я жила в ладу с собой и думала, что так теперь будет всегда. Я не знала того, что знаю теперь. А если б и знала, что бы это изменило?

После нашего разговора на мостике я вернулась в кухню мыть посуду, а Джио пошел спать. Лампочка над раковиной образовывала вокруг светящуюся полусферу, остальная часть кухни тонула в темноте. Сунув руки в мыльную воду, я осознала, что мною владеют противоречивые чувства: мне было очень тревожно и вместе с тем как-то весело. Со двора доносились крики ночных птиц, изредка где-то что-то шевелилось — то домашняя мышь прошмыгнет, то полевка в траве прошуршит. В кухне было тепло, стопкой стояли вымытые тарелки, стекали перевернутые стаканы. Я вышла на крыльцо и села на ступеньках покурить. Днем мне некогда, руки вечно в грязи, в соломе, в крови, ну и так далее, зато по вечерам или ночью наверстываю упущенное. Выкурив несколько сигарет, я вернулась в дом. Несмотря на усталость, уходить не хотелось, и все те же странные чувства боролись во мне: досада, тревога и какая-то странная веселость.

У комнаты Джио я остановилась: он заснул, оставив дверь открытой, свалив свои вещи на пол около кровати. Я колебалась лишь мгновение. Тысячу раз в кино я видела эту сцену, только на моем месте обычно бывают мужчины — они тихо входят в комнату спящей девушки и смотрят на нее.

Заложив одну руку за голову, другую вытянув вдоль тела, Джио раскинулся, голый, поперек кровати. Скомканное одеяло лежало рядом, подушка валялась на полу. На лице, склоненном к плечу, вырисовывался гребень орлиного, с горбинкой, носа — как у отца, — из тени выступал овал еще ни разу не бритой щеки, бархатистой и одновременно шероховатой, как наждачная бумага. Приоткрытые губы, пухлые и причудливо изогнутые, были в точности как у матери. На белизне простыни вырисовывались две длинные ноги, раскинутые в разные стороны, — прямые и крепкие ноги подростка, обожающего лыжи, бег и футбол. На икрах и лодыжках угадывалась первая поросль, в то время как остальное тело, без единого волоска, еще сохраняло трогательную бесполость. Длинные ступни свешивались над полом. У Джио были правильные черты, без асимметрии, которая отличала Рафаэля и делала его похожим на фавна, белая кожа Миколь и ее же карие глаза. И все же особое очарование хрупкого равновесия между детством и взрослостью принадлежало только этому мальчику. Как будто почувствовав мой взгляд, он, не просыпаясь, ухватил край одеяла, натянул его на себя и повернулся на бок, ко мне спиной.

Я никогда не была святой — ни сейчас, ни тогда. Моя личная жизнь в силу обстоятельств постоянством и регулярностью не отличалась, она тяготела то к распущенности, то к аскезе. Но даже если мой образ жизни давал мне физическую и моральную свободу, для женщин непривычную, то упрекать себя мне было, собственно говоря, не в чем. Кроме того, моя точка зрения на эту сферу была и остается нетрадиционной: я полагаю, что если бы женщины, чтобы рожать детей, должны были, как мужчины, испытывать оргазм, мир был бы не так густо населен. В моем самодостаточном одиночестве если мне чего и не хватало, так это прикосновения мужских рук — хотя, впрочем, не так уж часто это случалось.

Будь у меня возможность, я, пожалуй, удовлетворилась бы платными сексуальными услугами, но коль скоро ничего подобного не было и в помине, я выходила из положения как могла. До тридцати лет мне нравился секс, потому что я любила мужчин. Потом все стало наоборот: я терпела мужчин, потому что обнаружила, что люблю секс. Несколько месяцев кряду я могла жить, не думая об этом, затем на меня нападал сексуальный голод; я устраивала себе выходные и уезжала в какой-нибудь городок, где никто меня не знал. Там я ходила по сомнительным барам, пила вино и ждала, что будет. Спокойствие я обретала, проведя “нелегальную” ночь в объятиях случайного любовника. Сомнительное у меня было утешение: закрыв глаза, я всегда произносила одно и то же мужское имя.

Затем я старалась поскорее стереть все из памяти. Пару раз о моих загулах узнали в моих краях, но слухи быстро иссякли за недостатком подтверждений. Мне казалось, что фермеры и скотоводы ценят то, что действительно важно: мою добросовестность в работе. Я мчалась к ним по первому зову, у меня не было ни мужа, ни детей, чтобы отвлекать меня от врачевания животных. Больше десяти лет я работала без отпуска и даже по воскресеньям не брала выходных. Остальное их не касалось — так я думала.