— Впечатляюще! — воскликнул я наконец.
«Все благодаря Дирку, — написала она. — Он — эксперт!»
— Он, видимо, очень начитан?
«Он настоящий кладезь премудрости. Невероятно умен».
Я подумал: «Зато дряхлый супруг и увядший любовник».
— А что с ним?
«Рак легких».
Не просто дряхлый, он умирает…
Она перевернула страницу в блокноте: «Хватит про меня! Расскажи! Про себя!»
Я рассказал о моем детстве в Вороньем Гнезде в районе Грефсен в Осло, где я рос альбиносом в окружении красивых и устроенных людей, которые, хоть наверняка и неосознанно, давали мне понять, что я не принадлежу к их кругу. Я был изгоем в этом кругу, был тем, на кого дети могли наброситься, если взрослые отвернулись, тем, о ком соседки говорили своим гостям, что он ну абсолютно вменяемый, нисколько не отставший в развитии. Я рассказал о своем папе, который погиб, упав со скалы, а мама вышла замуж за его лучшего друга. Моник узнала обо всем. Включая историю о моем пребывании в клинике для психически больных. Я рассказал историю находки золотого ларца[57] и о событиях, связанных с королем викингов Олафом Святым и мумией египетского наследного принца Тутмоса, которого потомки назвали Моисеем.[58] Я говорил без остановки. Моник положила локти на стол и оперлась головой о сложенные руки. Я наслаждался неприкрытым и восторженным интересом к моему рассказу. К сожалению, официант принес заказ и прервал представление. После обеда мы остались сидеть, довольные и счастливые, и разговаривали, пока бутылка не опустела. Потом медленно пошли к гостинице. Не держась за руки, но, во всяком случае, бок о бок. Вино подняло мне настроение и пробудило желание. Мне очень захотелось обнять Моник. Я был уверен, она не оттолкнула бы меня. Но я этого не сделал. Ах, Бьорн, слабохарактерный трус! Умирающий муж Моник незримым духом оберегал свою супругу. Я готов был задушить его подушкой! Я представил себе, как ее рука двигалась по спине и останавливалась у бедра. Горячая рука с острыми красными ногтями… Мы шли очень медленно, словно оба хотели, чтобы это продолжалось как можно дольше. Или потому, что у нее на ногах были туфли на высоких каблуках. В душной синей ночи мимо нас ехали автомобили и шли прохожие, как тени из какого-то другого измерения. В моем измерении существовали только Моник и я. И желание прижать ее к себе и дать ей возможность нарисовать иероглифы страсти на моей спине. Когда мы остановились около наших номеров в гостинице, я надеялся, что она войдет в мой; не говоря ни слова, как нечто само собой разумеющееся. Но она, конечно, не сделала этого.
«Goedenacht!»[59] — написала она по-голландски и быстро поцеловала меня в щеку.
На секунду наши взгляды соединились в тихом оргазме неудовлетворенной чувственности, и мы отправились к одиночеству холодных постелей.
XIII
МОНЬЕ (1)
Луи-Фердинанд Монье напоминал отощавшее привидение. Жил он в тесной квартирке в наклонившемся многоэтажном доме, который, похоже, содержало социальное управление, а построил его Союз архитекторов-алкоголиков.
Перед домом в Клиши стояли два контейнера, битком набитые мусором, мебелью, коврами-самолетами, потерявшими способность летать, сломанными велосипедами, стиральными машинами, испорченными компьютерами, старой одеждой и дохлыми кошками. Лестница пропахла вареной капустой и рвотой. Лифт не работал, пришлось идти на шестой этаж пешком. Мы с Моник едва дышали, когда наконец взобрались наверх. На двери не было таблички, но Монье рассказывал, что живет «мимо лифта, третья дверь направо». Звонок не работал. Я постучал, очень сильно. Прошло некоторое время, прежде чем мы услышали шарканье шлепанцев и бренчание цепочки. В щели появилось мертвенно-бледное лицо. Разговаривая по телефону, я представлял себе Луи-Фердинанда Монье изысканным помещиком, сидящим в плюшевом кресле и поглаживающим за ушком фокстерьера, тоскующим по умершей дочери. В действительности колоритным был только его французский акцент. Кожа серая, тупой безжизненный взгляд. Глаза косили. Губы потрескались. Лицо перекошенное, не совсем симметричное, словно после инсульта. Редкие седые волосы торчали во все стороны. Клетчатые брюки со сломанной молнией ширинки, старые вытянутые подтяжки поверх майки-сетки.
— Месье Монье?
— Oui.[60]
— Я — Бьорн Белтэ.
— Yes, yes, yes…
— Это Моник из Амстердама.
— Yes. Oui. Yes, I understand. I see.[61]
По-видимому, он вспомнил ее имя и понял, зачем мы пришли. Кивнул сам себе и открыл дверь, чтобы впустить нас в свою нищету. Из прихожей мы прошли через тесную вытянутую кухню, где в раковине накопилась грязная посуда за несколько недель, и оказались в такой же тесной и вытянутой комнате. Но зато вид из окна был безупречным. Луи-Фердинанд Монье ходил взад и вперед по комнате, как будто не знал, куда себя девать.
— Мари-Элиза очень любила вас, — сказал он Моник.
«Спасибо. Мы тоже любили ее», — написала Моник в своем блокноте и показала ему.
Луи-Фердинанд непонимающе переводил взгляд с блокнота на Моник.
— Она немая, — объяснил я.
— Ах вот что, — пробормотал он и взял очки. — Немая? — При чтении лицо его исказилось, словно ему давно нужно было завести другие очки. — Ах так, ах так. — Он посмотрел на Моник и на меня. — Так кто же они? Говорите! Эти нелюди… кто они?
— Мы не знаем, — был вынужден признать я.
— Ну зачем все время какие-то секреты? — продолжал он, обратившись к Моник. — Всякие страхи? Боязнь чего-то? Только теперь я начинаю понимать, почему Мари-Элиза вела себя все эти годы общения с вами так, как будто кто-то за ней гонится. Какой еще чертовщиной вы занимаетесь?
«Извините. Я сожалею, — написала Моник. — Мы ничего не знали о том, что Мари-Элиза была в опасности. Я очень сожалею».
Она дала Луи-Фердинанду прочитать запись в блокноте.
— Когда вы позвонили и пригласили меня к себе, — произнес я, — то рассказали, что получили письмо?
— Я вас не приглашал. Я сказал, что вы можете прийти, если хотите прочитать письмо до того, как я отдам его в полицию. — Его упрямство выглядело искусственным, как будто он внушил себе, что должен прятать свое горе и прикрывать чувства под нарочитым возмущением. — Извините меня, — пробормотал он и бросился на кухню. Вернулся с растворимым кофе и алюминиевым чайником с горячей водой. — Мари-Элиза была очень своеобразной. — Его тон стал мягче, теплее. — С самого раннего детства она была увлечена сверхъестественными существами. Эльфами. Феями. Ангелами. Богами. Вся ее жизнь крутилась вокруг того, что нельзя увидеть, но можно почувствовать. Она осталась без матери в возрасте семи лет. Возможно, в этом и кроется причина ее пристрастий. Я нисколько не удивился, когда она решила изучать теологию.
— Что написано в письме, которое она вам прислала?
Он подошел к комоду и вытащил ящик. Письмо лежало в фотоальбоме с детскими фотографиями Мари-Элизы. Веселая маленькая девочка в песочнице.
XIV
ПИСЬМО (1)
23 мая 2009 года
Дорогой папа!
Я сижу в поезде, который везет меня на юг и пишу это письмо. Идет дождь. Запотевшие окна скрывают блестящий от дождя пейзаж, он кажется ненастоящим. Вокруг дремлют пассажиры. Папа, я надеюсь, что ты никогда не получишь это письмо и через несколько месяцев я смогу забрать его и сжечь. Когда я закончу писать, поезд доедет до места назначения, я отправлю письмо в заклеенном конверте — с полностью написанным адресом и маркой — Амели. Ты ее, конечно, помнишь по нашему пребыванию в Велизи-Велликубле. И попрошу ее опустить письмо в ящик, если она узнает, что я умерла. Если этого не произойдет, я заберу письмо у нее и посмеюсь над событиями последних дней за бокалом белого вина.
С чего же начать? Как ты знаешь, я несколько лет помогала одной паре в Амстердаме заниматься исследованиями, иногда оказывала практическую помощь, передавая кое-что. Не волнуйся, речь идет не о наркотиках, а о старых книгах, письмах, рукописях, манускриптах, подобного рода вещах. Они прекрасные люди. Обаятельные, умные. Его зовут Дирк ван Рейсевейк, ее — Моник. И если ты читаешь это письмо, то прошу тебя позвонить им по телефону: +31 16 522 81 51 — и рассказать о том, что со мной случилось.
Я познакомилась с Дирком и Моник через Интернет. Сначала я общалась с Моник свободно и открыто. Но когда я стала им помогать, мы перешли на шифрованные электронные письма.
История такая. В этом году в одном подземелье в Киеве был найден манускрипт. Из Украины его контрабандой вывезли в Норвегию. Несколько дней назад я получила электронное письмо от писателя, живущего в Осло, некоего Кристиана Кайзера. Он, вообще-то, искал Дирка, но узнал, что с ним легче всего связаться через меня. Он написал, что имеет доступ к экземпляру манускрипта, в котором есть рисунки трикветра и павлина. Поскольку он прочитал, что об этих символах говорится во многих работах Дирка по религиозной иконографии, то стал просить Дирка помочь ему. Мы переписывались некоторое время. Он рассказал, что сотрудничает с археологом по имени Бьорн Белтэ, имя которого мне тоже известно, и я переслала эти электронные письма Дирку. Дирк был в восторге и попросил пригласить Кайзера в Амстердам как можно скорее. Я позвонила ему в Осло сегодня утром. Он не ответил. Очевидно, он был уже мертв. Да, папа, кто-то его убил! Его тело обнаружил Бьорн Белтэ. Но ничего этого я не знала, когда звонила. По глупости я оставила на автоответчике Кайзера свое имя и номер телефона. Подумай только, если убийцы находились в его квартире, когда я звонила, и неправильно поняли мое сообщение? Я попробовала позвонить Бьорну Белтэ, чтобы предостеречь, но его мобильник был отключен.
Дирк позвонил мне из Амстердама в тот же день, как раз тогда, когда я узнала, что Кристиан Кайзер найден мертвым. То, что Дирк позвонил, было очень необычно — мы общались почти всегда через Интернет. Он беспокоился за меня и спросил, не могу ли я на всякий случай, переночевать в другом месте, а не у себя дома. Я остановилась на ночь у Пьера. И хорошо сделала. Ночью в мою съемную квартиру вломились. Все перевернули вверх дном — так сказал консьерж. Я не осмелилась зайти домой.
Позже зазвонил мой мобильный телефон. Это были они. Убийцы. Я уверена.
— Мари-Эльза Монье? — сказал мужчина. Он говорил с восточноевропейским акцентом.
— Да. Кто вы? — спросила я.
Я услышала в трубке щелканье. И гудок.
Голос появился опять.
— Нам надо встретиться, — сказал он. — В вашем распоряжении есть вещь, которая принадлежит нам.
— Что вы имеете в виду? — спросила я.
— Когда и где мы можем встретиться?
— Я не думаю, что мне хочется встречаться с вами, — сказала я и положила трубку.
Он был такой мерзкий. Как те, кто звонят среди ночи и начинают дышать в трубку. Он сразу же позвонил еще. Я опять положила трубку. Когда раздался третий звонок, я не стала отвечать. Я обратилась в полицию. Но они даже не захотели выслушать меня. Тогда я решила поехать к Симонетте. Больше двух лет мы говорили о том, что пора мне еще раз съездить к ней. Но дальше слов дело не шло. Теперь у меня есть серьезная причина побывать у нее в гостях. Нам всегда так весело вместе. Она живет очень далеко, они никогда меня не найдут.
Поезд сейчас прибудет. Я немножко поспала. Симонетты нет, но вряд ли она далеко. В худшем случае — поживу в гостинице.
Заканчиваю. Папа, надеюсь, ты никогда не прочтешь это письмо!
С сердечным приветом!
Твоя дочь
