А затем мне нужно обдумать свою линию поведения.

И делать всё это нужно не здесь. Не должны “святые отцы” видеть на моём лице ни тени задумчивости, уверенность они должны видеть, фанатичную веру в свою непогрешимость. Кто я такой, чтобы вообще задумываться? Я – всего лишь орудие в руках Сына Бога. А то – и самого Бога… А Бог – это тоже совсем не тот парень, чтобы задумываться. Зачем ему думать? Он что, чего‑то не знает, в чём‑то сомневается, опасается ошибиться? Тогда – какой же это Бог? Бог, если это действительно Бог, – всезнающий и всемогущий. Так зачем Ему о чём‑то задумываться, если Он всё знает наперёд?

В общем, надо было мне оттуда куда‑нибудь смыться на время. Под благовидным предлогом, конечно. Как же объяснить им причину моего нового ухода?

А впрочем, кто они такие, чтобы Небесный Посланник отчитывался перед ними? Просто уйду – и всё, а им прикажу, как и в первый раз, чтобы ждали, с трепетом ждали, сволочи, моего возвращения. Конечно, так часто шастать в Космос на глазах свидетелей – не дело. Чудо, к которому привыкли – это уже вовсе не чудо, и тот, кто совершает его, вовсе уже не вызывает священный трепет.

Но у меня выбора не было, пришлось уйти, пойти на риск допустить перебор с совершением “чуда”. Рявкнув последний раз на обезумевших от священного ужаса, впавших в религиозный экстаз стариков, я шагнул в Космос…

И сразу понял, что ничего в этом страшном месте не смогу обдумать. Не предназначено это место для нахождения в нём человека. Пройти по нему из мира в мир – ещё как‑то у меня получалось, хотя и было очень не легко, я просто задыхался от охватывавшей меня чёрной тоски. А находиться здесь, чтобы о чём‑то поразмыслить, было просто вообще невозможно.

Надо было куда‑то выходить, куда‑то, где могли жить люди.

Но я не мог даже заставить себя сообразить, куда именно могу выйти. Меня захлестнуло такое отчаяние, такой страх, что я не мог думать вообще ни о чём. Я первый раз вышел в Космос, не решив предварительно, куда направляюсь. А теперь решать уже было поздно.

И я просто рванулся туда, куда, как говорится, глядели глаза. Хотя вообще‑то глаз у меня в этой Пустоте не было. Рванувшись наугад, я вывалился в мир Киева, в Максимкину квартиру.

Маринки со Светкой, к счастью, не было дома. Меня встретила Лапка. Сначала она от неожиданности и страха зашипела, выгнула спину, вздыбила шерсть, но тут же узнала меня, бросилась обниматься и, громко плача, рассказывать, как им, трём девушкам, одиноко и тоскливо живётся без их любимого Максимушки, как это невозможно, чтобы он немедленно не вернулся домой.

Лапушка действительно рассказывала, взахлёб, давясь мяуканьем и слезами, она действительно плакала и просила у меня помощи.

Я взял кошку на руки и принялся гладить, пытаясь утешить.

— Лапка, Лапушка, Лапушечка, Лаперуза, ну не надо, не надо плакать, девочка ты моя! Жив твой Максимка! Даст Бог, вернётся скоро домой. Правда, Лапушка, можешь у Маринки, у Светланы Лаперузовны спросить. Что, уже спрашивала? Ну и что они ответили? То же самое? Ну, вот видишь! Всё хорошо, а будет – ещё лучше! Давай, я тебя покормлю? Давай?

Немного успокоившаяся кошка замяукала с новой силой, вспомнив, что голодная.

— Так, что тут у нас для Лапки лежит в холодильнике. “Мяу”. Будешь “Мяу”?

— Мяу!

— Будешь? Ну, хорошо.

— Мяу!

— Что? Скорее? Ну потерпи немного, сейчас дам. Что? Не можешь терпеть? Ты самая голодная кошка? Самая голодная в мире?

— Мяу!

— Опять никогда ничего не ела? Совсем никогда?

— Мяу!

— Бедная Лапушка… Ну, на кушай. Кушай, говорю тебе, а не жри! Ты же – девушка! А девушки – именно кушают. Даже когда им хочется жрать…

Но Лапушка, проглотив не жуя несколько кусочков “Мяу”, тут же потеряла интерес к миске, видимо, голод у неё был нервный. Опять запрыгнув ко мне на колени, принялась урчать и “бодать” мои ладони головой, требуя, чтобы её гладили. При этом её трясло, как в ознобе, она продолжала горевать по Максиму, льнула ко мне, пыталась обнять покрепче. Видимо, чувствовала, что я тоже вскоре исчезну. И категорически была с этим не согласна.

— Пушечка, ну что ты, перестань! Я ещё приду, обязательно. И Максимка придёт. Давай, лучше, ещё поразговариваем. Как вы с Максимом разговаривали. Давай?

— Мяу!

— Ты самая лучшая в мире кошка? Самая красивая?

— Мяу!

— Конечно, самая красивая! Ты самая пушистая, самая хвостатая девушка?

— Мяу!

— У тебя самые красивые ухи и усы? Самый острый маникюр и педикюр?

— Мяу!

— Ты ведь не будешь больше плакать?

— Мяу!

— Будешь? Ну что ты, не надо! Ты же самая лучшая в мире девушка. Ты сможешь потерпеть, дождаться Макса. Он скоро придёт домой.

— Мяу?

— Обязательно! Я тебе говорю! Ты же мне веришь?

— Мяу!

Опомнился я, только когда услышал, как в замке входной двери поворачивается ключ.

Надо уходить. Срочно! Мне нельзя сейчас показываться на глаза Маринке. Не в том даже дело, что трудно будет объяснить своё появление в её запертой квартире. Просто разговор с ней неминуемо затянется, а я не могу сейчас позволить себе тратить время даже на Маринку.

Заметавшись по квартире в поисках места, куда можно деть панически вцепившуюся в меня и горестно орущую Лапушку, я лихорадочно соображал, куда можно уйти. Это надо было решить заранее, а то опять вывалюсь от отчаяния куда‑нибудь туда, где появляться мне совсем бы и не следовало. Так куда? Домой? Боже упаси! К “святым отцам”? Ещё лучше! Тогда меня уже не Небесным Посланником будут считать, а мальчиком на побегушках, пусть даже и у самого Святого Максима, и относиться соответственно. Так куда?

В дверь уже входила что‑то щебечущая Маринке Светка. И я, так и не успев принять взвешенное решение, оторвал от себя Лапку, закинул её на кухню, а сам рванулся в замок. В герцогский, Максимкин замок, в комнату, где в это время находился Леардо.

Это тоже был далеко не самый лучший вариант, но времени на обдумывание у меня не было. К тому же от накопившейся усталости мысли ворочались в голове медленно и натужно, ничего лучшего всё равно быстро придумать я бы тогда не смог…

А Леардо, мгновенно почувствовав моё появление у себя за спиной, не оборачиваясь, взглянул на меня.

С перепугу взглянул он своим особым, парализующим взглядом. И только после этого узнал меня и бросился ловить моё падающее на пол враз омертвевшее тело.

Он успел подхватить меня, хотя и не смог удержать. Худенький и невысокий пацан, который выглядел намного младше своих четырнадцати лет, упал сам и сумел лишь смягчить падение тяжёлого мужика, не дать мне расшибиться.

А потом он стал пытаться приводить меня в чувство.

Оказалось, что сделать это невозможно. Даже для Леардо. От неожиданности он швырнул в меня очень большой заряд парализующей энергии. И сейчас он был напуган, панически напуган. Потому что я не только не мог двигаться, я не мог даже дышать. И уже начал чувствовать надвигающееся мучительное удушье.

Мальчишка, плача, бестолково суетился вокруг меня, тормошил, пытался поднять на ноги, а я не мог даже подсказать ему, чтобы он попробовал сделать искусственное дыхание.

Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы не Максим.

Он, как всегда в таких случаях, почувствовал, что мне вот–вот наступит конец. И, естественно, явился спасать.

Придти сюда сам он, разумеется, не мог. Но он всеми своими мыслями, всей своей волшебной силой рванулся в канал связи между нами, мгновенно понял, что произошло, и дал мне чёткие указания, как я должен действовать.

Я должен был заставить себя дышать, сделать для этого сверхусилие. И, самое главное, поверить, что это мне удастся. И он яростно крикнул, что это мне действительно удастся! Потому что они с Лео мне помогут!

Не знаю как, но ему удалось установить сейчас канал связи и с Леардо. И вдвоём они изо всех своих ещё детских силёнок принялись, надрываясь, вытягивать меня из кроваво–чёрной Бездны, из пропасти, в которую я уже вовсю падал.