Опять я стоял в глубокой и скорбной задумчивости, отвернувшись от грязного нечестивца, который дважды осмелился оскорбить Меч. Затем медленно, как бы с трудом перевёл дыхание, сделал свой взгляд более осмысленным, торжественно и тщательно обтёр лезвие куском мягкой материи, поднял меч на уровень глаз, поклонился ему, как бы извиняясь, что пришлось обагрить его кровью хама, не понимающего, что такое настоящая святыня. После этого красивым, завораживающе элегантным движением, тысячи раз повторенным на тренировках, отправил меч в ножны.

Теперь – ждать. Его Великую Святомудрость, эту вонючую гиену, из‑за которой я убил молодого парня. Когда же этот паук выползет? Давай быстрее, совсем что‑то тошно мне здесь.

Неожиданно я почувствовал вызов Максима. Слабый, осторожный. Мальчишка как бы давал понять, что отвечать, если мне это сейчас опасно, вовсе не обязательно. Ответить всё‑таки надо, а то он ещё Бог знает, что подумает и ринется спасать.

— Что, Максимка?

— Олег Иванович… Мне показалось, что…

— Что я кого‑то убил? Убил, Макс, другого выхода просто не было. И ещё одного сегодня убью. Может быть – двоих. И надеюсь, что на этом удастся поставить точку. Если всё получится, как я задумал, кровь в Фатамии литься после этого перестанет.

— Могу я чем‑нибудь помочь?

— Нет, малыш, спасибо. Хотя…Скоро твоя помощь действительно понадобится. Я тебя тогда сам позову.

— А вы успеете?

— Успею. Это будет не в разгар боя. Тебе не придётся героически драться со мной плечом к плечу. Просто надо будет проявить свои экстрасенсорные способности. Ты ведь научился читать мысли психиатров?

— Да, но далеко не всегда. И даже не совсем мысли, скорее эмоции, доволен–недоволен, злится–радуется, желает добра–готовит гадость. Врёт–говорит правду. Только ярко выраженные.

— Этого вполне достаточно. Мысли, которые я попрошу тебя прочитать, выражены наверняка будут очень ярко. К тому же те люди – вовсе не психиатры, у них нет профессионального навыка скрывать свои мысли.

— Вы точно позовёте на помощь? Обещаете?

— Я тебе уже пообещал. Когда твоя помощь понадобится – позову. Точно. Если у тебя всё – отбой, мне надо сосредоточиться.

— Отбой, Олег Иванович. Жду вызова.

Так, а вот, наконец, и Его Великая Святомудрость. Изволили осчастливить высочайшей аудиенцией. Соблаговолили. С гигантской расфуфыренной свитой. В роскошных носилках. С отечески добрым выражением лица. Со слегка укоризненной улыбкой. Даже пальчиком изволили погрозить мне, указав глазками на мёртвого парня, дескать, какой шалун, разве же можно так, без спроса людям руки отрубать. Я изобразил сыновнее смущение и раскаяние. Случайно, дескать, я, не хотел, само как‑то получилось, больше не буду без спроса.

Старика бережно, с величайшей предосторожностью вынули из носилок и пересадили на трон. Трон стоял на возвышении, и плюгавый низенький старикашка глядел на меня сверху. Да и вообще весь интерьер зала был выполнен талантливыми строителями так, что даже я, вовсе не отягощённый средневековыми предрассудками, со своего места просителя чувствовал невольный страх, чувствовал себя ничтожным тараканом перед могучим и строгим повелителем, который сейчас соизволит решить, чего я заслуживаю.

Решение этой старой развалины было мне известно заранее, но я всё равно чувствовал трепет и надежду, что Его Великая Святомудрость смилостивится надо мной, недостойным.

— Подойди поближе, Небесный Посланник, – с мягкой людоедской улыбкой произнёс старик.

Обращаться ко мне, посланнику Святого Максима, “на ты” было неслыханной дерзостью даже для Его Великой Святомудрости.

Я понял, что старик прощупывает меня, специально провоцирует и при этом очень пристально, совсем не по–старчески зоркими глазами наблюдает за мной. В нём чувство благоразумия и осторожности явно боролось с тщеславием, желанием покрасоваться перед своим быдлом. Если хоть что‑то в моём поведении, да что там поведении – во взгляде, жесте, интонации, даже мысли, мелькнувшей в глазах, отразившейся в выражении лица, если хоть что‑то его насторожит, покажется подозрительным, то благоразумие в нём возобладает, и он не подпустит меня к себе на расстояние удара.

Значит, мне предстоит очень точно и тонко сыграть свою роль, роль психованного фанатика с сорванной крышей, искренне верившего в святость пославшего его откуда‑то Максима. И, самое главное, в святость Его Великой Святомудрости.

Ни в коем случае не переиграть. Сам‑то старый паук явно ни в чью святость, тем более в свою, не верит, и явную фальшь почувствует сразу. Значит – не сыграть, а прожить роль, по Станиславскому, я сейчас – действительно этот самый фанатик, искренний и недалёкий, сперва действующий, а потом думающий, да и то – не всегда, и на моём лице читаются все мои нехитрые мысли и эмоции.

А какие эмоции? Почтительность? Да. Готовность повиноваться? Да. Восторг? Да, конечно. Не просто восторг, чуть ли не религиозный экстаз от встречи с живым воплощением Бога на земле. Ещё что? Страх? Да, но самую малость. Для фанатика страх – вовсе не основное чувство, и Его Великая Святомудрость прекрасно это понимает. Что ещё? Да хватит, пожалуй. Искренности, искренности, Олежек! Сыграй эту роль как последний раз в жизни! Тем более, что так оно, возможно, и будет.

Кажется, я и в самом деле сумел ввести себя в нужное состояние, действительно внутренне стал тем самым фанатиком, которого себе представил. Старый хрыч явно наслаждался, беседуя со мной, ему нравились во мне строгая, без подобострастия, почтительность, искренняя порывистость, религиозный зуд, готовность отдать жизнь во имя короля, Святого Максима и, разумеется, Его Великой Святомудрости.

Давно не было у него подобного собеседника. Собеседника, чувство страха в котором не забивало все остальные чувства, а наоборот, подчёркивало, тонко оттеняло их. На лице его даже промелькнула мысль, а не оставить ли мне жизнь, чтобы и потом иметь возможность наслаждаться подобными беседами. Промелькнула и растаяла.

Жизнь оставлять мне нельзя. Всё, что служит Святому Максиму, должно быть уничтожено…

Ну а пока – беседа с человеком, который скоро начнёт мучительно и долго умирать. И это придаёт беседе особую прелесть. А также то, что у этой беседы – много свидетелей, которые потом будут рассказывать о ней другим, приукрашивать. Слагать легенды, о том, как незаурядный, мужественный и честный человек проявлял чувство искреннего сыновнего уважения к этому старому мешку с дерьмом. Ну и как последний штрих этой замечательной беседы – торжественная передача Максимкиного Святого Меча. Тому, кому и должен он принадлежать. Как и всё остальное, несущее на себе печать святости. Его Великой Святомудрости принадлежать.

Старый хрен всё‑таки решился лично принять от меня Меч. Чувство благоразумия уступило тщеславию. Отлично. Но – спокойно, не торопиться, игра ещё не закончена, главное – не переиграть.

Я торжественно вытащил катану вместе с ножнами из‑за пояса, поднял на уровень глаз, выполнил ритуальный поклон. Повелительным взглядом приказал одному из холопов встать слева от меня…

Честно говоря, я просто нагло копировал поведение японца–оружейника из фильма “Убить Билла”. Тарантино удалось снять красивый, несмотря на свою нарочитую абсурдность, фильм, и этот эпизод передачи меча главной героине в фильме – один из лучших, он просто зачаровывает понимающего зрителя изысканностью простоты, чистоты и изящества ритуала. Будем надеяться, что в моей дилетантской трактовке этот ритуал сохранит хотя бы часть своей непередаваемой красоты, сумеет хоть немного зачаровать старого шакала и держащих меня на прицеле арбалетчиков.

Не отводя от Меча глаз, я медленно, с внутренним трепетом, как одежду с любимой женщины, левой рукой снял ножны с обнажившегося вспыхнувшего серебром клинка и не глядя передал их холопу. Осторожно положив клинок обухом на рукав левой руки, я медленно поворачивал его, разглядывая с немым искренним восхищением.

С трудом оторвав от него взгляд, я направился к старику. Самый ответственный, решающий момент. Именно сейчас напряглись арбалетчики, получившие приказ расстрелять меня при любом моём резком или просто подозрительном движении.