Бистро, куда он вошел было оформлено в виде пещеры с волнообразными разводами по штукатурке стен, розовыми зеркалами и трубчатым никелем. Жан-Марк перекусил у стойки, глядя на собственное отражение. Желток у яйца был зеленоватый и сухой, белок отливал серым. Или это была игра света? Он раздавил на блюдце остатки скорлупы. Зернышки соли поблескивали на коже пальцев. В завершение очень горячий, приторный кофе. Голова у него была тяжелой. Как душно в этом зале, где «juke box»[5] наяривал грохочущую музыку для четверых посетителей, которые тряслись каждый сам по себе! Крутое яйцо камнем лежало у него в желудке — он съел его слишком быстро. На губах застыла отрыжка. И еще эти клиенты!..

Он заплатил, выбежал из бистро, сел в машину и подъехал к ресторану как раз в тот самый момент, когда г-н Эртье и чета Альваресов выходили через дверь на улицу. Сытые, довольные, сияющие, они шли не торопясь, словно преисполненные почтения к сокровищам, которые несли у себя в животах. Следующий этап — «Лидо». Там почти не задерживались. Ровно настолько, чтобы выпить бутылку шампанского да с восхищением поглазеть на тридцать шесть белых ляжек, ножницами расходящихся перед раскрасневшейся публикой — и сразу отправились на Монмартр. На этот раз задушевный союз между г-ном Эртье и Альваресами был скреплен блюдами и картинами, после чего они скатились к самой большой вольности. Уже совершенно развеселившихся, их поглотило заведение со стриптизом.

Жан-Марк поставил машину в двойном ряду на соседней улице и заснул на сиденье. Иногда к дверце с опущенным стеклом наклонялось девичье лицо. Сквозь дремоту он смутно различал подведенные черным глаза, пухлые блестящие губы, которые шептали какое-нибудь предложение. Тогда, отворачиваясь, он старался погрузиться как можно дальше в забытье. Проснулся он оттого, что г-н Эртье тряс его за плечо. Ненасытные Альваресы хотели увидеть еще более пикантное зрелище. Снова поехали. Еще два заведения со стриптизом, одно из которых «на этаже», запрещенное к показу. После чего, пресыщенная этим разгулом напудренной плоти и облачения в страусовых перьях, вся компания очутилась в ресторане Центрального рынка и заправилась луковым супом.

Жан-Марк вернулся домой в четыре часа утра. Сон валил его с ног. Правда, Эртье сунул ему десять франков чаевых. Он постирал в раковине свою нейлоновую рубашку и повесил ее сушиться на дугу от душа. Вообще-то надо было бы еще постирать и носки с трусами: у него не было чистых на завтра. Тем хуже: эта дополнительная работа была уже ему не по силам. В целом день получился хорошим. Ночью шел двойной тариф. Тридцать плюс десять — сорок. Можно будет дня три обходить стороной университетскую столовую. Избегать этой толкотни, дешевого столовского запаха, создать себе иллюзию благополучия.

Жан-Марк приоткрыл окно, скользнул в постель, погасил лампу у изголовья. Вкус крутого яйца все еще ощущался у него во рту. Он закрыл глаза, и в памяти замерцали световые вывески. Проститутки с наштукатуренными щеками и кроваво-красными губами наклонялись к нему. Одна из них была похожа на Кароль. Он внезапно очнулся весь в поту. От тошнотворного голода тянуло желудок. Через оконный проем доносился глухой городской шум. В самой глубине комнаты покачивался обвисший силуэт какого-то повешенного. Он узнал в нем свою нейлоновую рубашку, которую покачивало легким ветерком в полумраке. Зачем он упорно продолжал жить, когда его ничего уже не интересовало? Все, что он смог сделать в этом году, — это поменять Кароль на Валерию и родной дом на комнату прислуги. Великолепное фиаско! Он сжал зубы, постарался об этом больше не думать, и ему захотелось стать мумией, тенью из костей и пергамента, предоставленной потоку времени.

Кто-то стучал кулаком в дверцу автомобиля. Яростный голос кричал:

— Жан-Марк! Жан-Марк!

Он с трудом разомкнул глаза. Вокруг него день уже был в разгаре.

Машина стояла посреди комнаты. Одеяло связывало ему ноги. Руль растворился у него в руках. Его рубашка висела в кабинке для душа.

— Жан-Марк! Ты здесь?

Он спрыгнул с кровати, поправил пижаму, открыл Даниэлю дверь и буркнул:

— Ты чего явился?

Затем сел на край матраса, зевнул, почесал затылок. Если бы не этот кретин, он мог бы еще спать два часа: как раз сегодня утром занятий не было!

Даниэль стоял перед ним с мертвенно-бледным лицом.

— Так что? — переспросил Жан-Марк.

— Ну вот, — сказал Даниэль, — со мной случилась скверная история: Даниэла беременна!

— Э, черт! — пробормотал Жан-Марк.

— Вот именно! — вздохнул Даниэль.

И словно лишившись после этого признания сил, рухнул на стул. У Жан-Марка было слишком много своих забот, чтобы чужие беды растрогали его. Первым порывом было у него не сочувствие брату, а раздражение из-за его неосмотрительности:

— Не мог быть поосторожней!

— Но я был осторожен! Думаешь, я знаю способ? Только Дани. Она, наверно, ошиблась в подсчетах…

— Это точно?

— Точно. Мы сначала подождали… Потом сделали тест, ты знаешь… Она беременна, говорю тебе…

— Тогда что? Тебе нужен адрес?

— Адрес мне дал Дебюкер… Дани уже виделась с акушеркой…

— Это надежный человек? Не хватало еще, чтобы тебя поймали!

— Нет, нет, тут все в порядке. Сестра Дебюкера осталась очень довольна.

— А! Хорошо, а то я бы мог…

— Спасибо, старик.

Они замолчали. Даниэль закашлялся. Наконец проговорил:

— Я хотел тебя спросить о главном… эта мерзавка акушерка напрямик заявила… Семьсот пятьдесят франков! Сам понимаешь, у меня их нет под рукой!..

— У меня тоже, — сказал Жан-Марк.

— Я и не сомневался! Но, может быть, ты все же смог бы мне немного помочь.

Жан-Марк показал ему свой открытый бумажник, лежавший на ночном столике.

— Шестьдесят франков до конца месяца, — сказал он. — Если ты хочешь, поделим!

— Я и не думал, что ты так разорен, — сказал Даниэль. — Тогда, может быть, Франсуаза?..

— Она тоже вряд ли при капиталах сейчас!

— А Кароль, если я поговорю с ней?

— Я тебе не советую, — сказал Жан-Марк. — Она будет счастлива сообщить обо всем отцу!

— Ты прав. Она сейчас не в духе. Всякий раз, когда она открывает рот, то начинает меня ругать! Между нами говоря, тебе повезло, что ты не живешь дома. Если бы я мог удрать, я бы тоже…

— А Маду? Ты не думал?

— Конечно!.. Но и там я не уверен… У нее принципы… Она нажалуется… В общем, я посмотрю… Ты сказал, что можешь одолжить мне тридцать франков?

— Да.

— Это лучше, чем ничего! Тридцать франков здесь, тридцать франков там…

Жан-Марк взял бумажник, вынул тридцать франков и протянул их брату. Ради этого он работал всю ночь?! Какой идиотизм!

Даниэль положил деньги в карман, поблагодарил и неопределенно спросил:

— А как ты, у тебя все в порядке?

— Все в порядке, — ответил Жан-Марк.

Потом они посидели немного друг перед другом. Даниэлю из вежливости надо было ненадолго остаться, но он не знал, о чем говорить. Поскольку денег он не нашел, права на передышку у него не было. Он ушел от брата, крепко пожав ему руку, с чувством вынужденной неблагодарности. Между тем ему пришла в голову идея продать свои книги, безделушки, амулеты, гитару… Неужели и после этого он не наберет семисот пятидесяти франков?

Дома он наткнулся на Кароль, которая уходила куда-то, затем на Аньес, как раз убиравшую его комнату. Он выставил ее за дверь, ласково подталкивая плечами, стал искать чемодан и заполнил его сначала старыми школьными учебниками, загромождавшими комнату, затем книгами о путешествиях. При взгляде на каждую книгу, которую он брал в руки, на него накатывала волна грусти, связанная с воспоминаниями о детстве. Но чем сильнее он страдал от этой самоотверженности, тем больше восхищался страстью, вдохновлявшей его на этот поступок. Любовь к Дани росла от всего, чем он жертвовал ради нее. Когда он увидел рыбу-луну, его охватили сомнения. Даже это? Ну да! Дани этого заслуживает! Вскоре морской монстр, круглый, просвечивающий и колючий, был снят со своего крючка, а на его месте осталась только голая лампочка. Амулеты, наконечник копья, вырезанные из дерева статуэтки присоединились к рыбе-луне, уже лежавшей в плетеной хозяйственной сумке. Лишившись своих украшений, хижина путешественника преобразилась в келью монаха. Даниэль повесил за спину гитару, взял в одну руку сумку, в другую чемодан и поспешил поскорее уйти, чтобы избежать приступов сожалений. Если будет нужно, он загонит еще и проигрыватель. Это был его последний резерв, неприкосновенный запас.