— Движение за расовое освобождение необратимо, старик… Разве их теперешнее существование на более низком уровне является причиной, для того чтобы отказывать им в присоединении к… Продвижение рас — это только форма продвижения классов… Если бы ты видел, как я, нищету, которая царит в развивающихся странах…

Жан-Марк слушал его иронически. Какое-то время ему казалось, что его брат скинул свою броню лоботряса. «Он несет бог знает что, но это неглупо», — подумал Жан-Марк. И улыбнулся Франсуазе. Она поняла смысл его улыбки и в свою очередь тоже ему улыбнулась.

Мадлен, глядя на них, испытывала эгоистическое чувство удовлетворения. Собравшись за ее столом, в ее доме, одним только своим присутствием они оправдывали ее существование. Какая жалость, что Жан-Марк и Даниэль должны сегодня же вечером уезжать — их отцу завтра утром будет совершенно необходима машина. Может, если бы она ему позвонила… Нет, она ни о чем не хотела просить Филиппа! Он бы получил слишком большое удовольствие, отказав ей!..

Восхищенным свистом было встречено появление лимонного торта. Его приготовила Франсуаза. Даниэль начал считать в обратном порядке: «Пять, четыре, три, два, один, ноль!», и оба молодых человека бросили боевой клич своего детства:

— Наша сестренка классная девчонка!

Пока шел дележ кусков, проблема чернокожих была забыта.

— Тебе надо бы дома приготовить такую вещь! — сказал Даниэль, разомлев от первого куска.

— Аньес ни за что не позволит мне приблизиться к плите! — ответила Франсуаза.

— А Мерседес как бы случайно уронит тарелку в тот самый момент, когда будет его подавать! — заметил Жан-Марк.

Всех троих развеселил обмен шутками, это входило в семейную традицию. Мадлен расслабилась: вокруг нее резвились оживленные львята, которые обеспечивали прочность клана. Франсуаза бросила на нее взгляд, блестевший от возбуждения, и сказала:

— Маду, а если нам вместе с ними поехать сегодня в Париж?

Мадлен в замешательстве прошептала:

— Но… это невозможно, дорогая.

— Почему?

— Мои гипс! Доктор Жуатт должен снять его только через восемь дней!

— Тебе его снимет в Париже доктор Мопель!

— А лавка?

— Да там за четыре дня ни одного клиента! Впрочем, госпожа Гурмон будет счастлива тебя заменить!

— А фенеки?

Последовало растерянное молчание. Все взгляды сразу обратились к радиатору, у которого, зябко прижавшись друг к другу, спали животные.

— Ну да… фенеки! — сказал Даниэль. — Ты не могла бы поручить их какой-нибудь соседке?

— О нет! — возразила Мадлен. — Слишком долго эти бедные звери переходили с рук на руки! И потом, никто не захочет…

Даниэль ссутулился от чувства вины.

Видя разочарование Франсуазы, Мадлен предложила на всякий случай:

— Если ты хочешь поехать с братьями…

— Я ни в коем случае не оставлю тебя одну! — ответила Франсуаза.

— Сейчас, когда у меня на ноге гипс, ты мне больше не нужна, дорогая. К тому же Мели придет помогать мне…

Мадлен была уверена, что плямянница станет протестовать, отказываться. Но Франсуаза раздумывала лишь секунду, потом на ее лице появилось выражение детской благодарности:

— В самом деле, тебя это не огорчит?

— Нет, — сказала Мадлен.

И она напряглась, чтобы не дать сломить себя грусти, которая нахлынула на нее. Как легко Франсуаза позволила себя убедить! С каким радостным эгоизмом в этом возрасте рвут связи! Есть в юности какая-то смесь неосознанной жестокости и совершеннейшей легкости. «В любом случае, — подумала Мадлен, — она уехала бы в конце месяца. Так что двумя неделями больше, двумя меньше…»

Они сидели втроем на передних местах «ситроена»: сестра между двумя братьями. Жан-Марк был за рулем. Он завел мотор, Мадлен отошла от двери, помахала рукой, не выпуская костыль, и посмотрела вслед удалявшейся машине, увозившей ее племянников. Затем вернулась в дом, который неожиданно показался ей очень большим и тихим… За три месяца, пока Франсуаза жила у нее, она утратила вкус к одиночеству. Придется вновь привыкать. Возможно, вначале будет тяжело. Мадлен окинула взглядом своих постоянных спутников — вещи. Они-то никогда не доставляли ей разочарования. Предательство свойственно только людям. Спускался вечер. Она зажгла лампу: изношенная плитка на полу, оловянные кувшинчики, гнутое дерево мебели — все блестело… Вдруг под радиатором она увидела двух фенеков. Мадлен забыла о них. Вытянувшись рядом друг с другом, они понуро наблюдали за хранительницей этого замкнутого мира. Их большие стоячие уши и маленькие глаза, как виноградные зернышки, выражали сочувствие. Она прислонила костыль к стене, опустилась на стул рядом с ними, вытянула ногу и потрогала их мех песочного цвета. Более хилый из двух, испугавшись, весь сжался. Зато второй вытянул задние лапы и повернул к ней морду, словно просил еще. Даниэль даже не мог сказать, как их зовут. Мадлен окрестила самца Фредериком, а самку — Жюли. Почему? Она и сама не знала. Фантазия запоздалой маленькой девочки. Смешно! Она взяла фенеков к себе на колени. Зверьки сразу же спрятали головы ей под мышку. Два теплых, невесомых, трепещущих комочка. От них пахло пустыней. Терпкий, дикий запах. Какое-то время они забавляли Даниэля. Потом, не зная, что с ними делать, он от них избавился. Разумеется, больше о них не думал. Брошенные. Теперь фенеки уже не так дрожали. Вернутся ли они в свою пустыню, которую потеряли? Мадлен машинально ласкала их и смотрела на эту комнату, заполненную аккуратно расставленной мебелью, это была ее собственная пустыня.

Александр Козлов окинул взглядом с кафедры маленький зал, набитый до отказа. Тридцать семь присутствующих из сорока четырех зачисленных. Для второй недели занятий — это рекорд. Как обычно, подавляющее большинство — девушки. Франсуаза сидела в третьем ряду. Он улыбнулся ей в знак приветствия. За исключением пяти или шести студентов, повторно проходивших первый год обучения, все остальные были ему не знакомы. Но среди новеньких он не видел ни одного привлекательного лица. Список присутствующих переходил из рук в руки. Студенты подписывали его по очереди. Козлов начал свои занятия со скучных вещей: склонение, спряжение, фонетические упражнения для начинающих… От этой рутины его тошнило… Бросить институт? Он все чаще об этом думал, с тех пор как издательство Шевалье-Виньара поручило ему составить и перевести собрание русских текстов для их серии «Восток». Конечно, это небольшое издательство. Платят мало. Со дня на день они могли закрыться. Но и здесь положение тоже было не блестящим. Он всего-навсего ассистент преподавателя. А конкурс на замещение должности преподавателя лицея требовал долгой научной работы. Он подошел к доске, чтобы написать склонение слова «лакей». Затем неожиданно повернулся к залу лицом и сказал:

— Мадемуазель Эглетьер.

Франсуаза подняла голову. Козлов попросил ее построить фразу, где слово «лакей» стояло бы в родительном падеже. Она ответила правильно. Затем в дательном. Тут она ошиблась. Русские слова она произносила с забавным французским акцентом. Он поправил ее и обратился к ученику из первого ряда, рыжему толстяку, который смешно выпячивал губы, когда говорил.

— Русский язык не съедобная материя, месье! — сказал Козлов.

Зал прыснул от смеха. Он бросил взгляд на Франсуазу. Она сидела с серьезным видом. Забавная девочка! Одно из таких лиц, которые являют собой не маску души, а ее проявление. В ней была какая-то нежность плоти, которая притягивала обиды. Решительным жестом он стер все, что написал на доске. Мел размазался в сероватую грязь. Он написал выше большими печатными буквами слово «чайка». Еще одно склонение. Козлов писал очень быстро. Студенты рисковали все перепутать. Тридцать семь голов склонились перед ним. Полукружия белокурых, черных, каштановых волос и под ними — смесь мелких амбиций, страхов, желаний. Компания посредственных умов. И среди них одна девушка, решившаяся дойти до крайности в своих убеждениях. Что было правдой в этой истории с самоубийством? Может быть, Франсуаза только проглотила несколько безвредных таблеток, что вызвало желудочный спазм? А сердобольная тетушка драматизировала это событие. Но если все было иначе, если она действительно чуть не умерла? Тогда ее случай становится интересным, даже очень интересным…