— Что случилось, папа? — обеспокоенно спросил Жан-Марк.
Филипп ступил на площадку и выпрямился. Он дышал порывисто. Лицо его было серьезным.
— Вернись-ка, — сказал он. — Мне нужно поговорить с тобой.
Жан-Марк возвратился в комнату вместе с отцом, который следовал за ним. Едва прикрыв дверь, он почувствовал нарастающую тревогу. Ледяной взгляд пронизал его насквозь. Со сведенным судорогой лицом Филипп неожиданно закричал:
— Ты хорошо посмеялся надо мной вместе с Кароль!
В тот же самый момент он поднял руку. От пощечины, влепленной со всей силой, в черепе у Жан-Марка зазвенело. Он зашатался. Вкус железа наполнил рот. Его левая щека горела. Он отпрянул к стене, ноги у него стали ватными. Отец тяжело дышал, черты его были искажены. Ударит ли он еще раз? Нет, овладел собой, мертвенно-бледный, обрюзгший, застывший. В его глазах уже была не смертоносная искра, а безмерное отвращение.
— Даже не думай появиться в доме, — сказал он задыхаясь. — Я не хочу тебя больше видеть… Даже слышать о тебе не хочу… Никогда, никогда!.. Ты и я вместе — с этим покончено, ты понял?.. Покончено!
Секунду спустя дверь хлопнула. Жан-Марк остался один, совершенно без сил, в ушах звенело, как после смерча. Стремительность и жестокость всей этой сцены оставила у него впечатление ирреальности. Одно было несомненно для него: вся его жизнь обрушилась в две секунды. Было что-то пагубное в этой запоздало грянувшей истине. Ну почему произошло так, что катастрофа, которой он опасался на протяжении всей своей связи с Кароль, случилась после того, как он порвал с ней? Теперь он платил за то, в чем уже не был виновен. И даже не мог привести в доказательство своей невиновности то, что все уже в прошлом. Не существовало никаких сроков давности для подобного преступления. Он навзничь упал на кровать и лицом зарылся в подушку. Слезы обжигали его глаза. Кто рассказал отцу? «Не имеет значения! Как он, наверно, страдает! Как презирает меня! Как ненавидит!» Сознание собственной низости отнимало всякое желание оправдываться, бороться, жить. Жан-Марк перевернулся на спину, закурил сигарету. У дыма был солоноватый привкус. Что с ним будет? Изгнанный из семьи, опозоренный, проклятый!.. Трещина на потолке. Спокойная неказистая мебель. Только дерево, железо, безликая ткань. «Я — негодяй». Он был негодяем, как другие были брюнетами или блондинами, подагриками или гомиками. Ему захотелось потушить сигарету о собственную руку, чтобы испытать свое мужество! Он медленно приблизил ладонь к горящему концу. Осталось преодолеть два сантиметра. Его оттолкнул страх. Он затушил окурок в пепельнице. В то же время подумал, что на самом деле никогда не собирался обжечь себя этой сигаретой, просто играл, чтобы внушить себе страх, что как в малом, так и в крупном был трусом. Теперь он уже не плакал. Его страдание было слишком глубоким, чтобы истечь в слезах. Шли минуты, а он даже не думал посмотреть на часы. Слабое тиканье терзало вену на его запястье. Потому что его будущее пошло теперь прахом!.. Всякий раз, когда он пытался стряхнуть с себя этот омерзительный гнет, он снова видел перед собой бледную маску с налитыми кровью глазами, чувствовал жар на своей щеке. Ему никогда не избавиться от отцовской пощечины! Всю жизнь, день за днем… Поглощенный своими мыслями, Жан-Марк едва услышал стук в дверь. Голос позвал его:
— Жан-Марк! Ты здесь?
Он узнал Валерию, с досадой встал и пошел открывать.
— Я ждала тебя больше часа, — сказала она входя. — Что случилось? Что у тебя за вид?
— Мне ужасно противно, — сказал он.
— Почему?
— О, ничего…
— Ну нет, скажи мне!
Он заколебался, потом нехотя буркнул:
— Я поругался с отцом.
— Из-за чего?
— Да скверная история!
Валерия улыбнулась. Догадалась? На это она была способна! У девушек такая интуиция! Нет, она не знала. Просто делала вид. Чтобы его подразнить. Она все еще улыбалась. «А если бы я ей сказал, до чего я дошел?!» Это намерение ужаснуло, возмутило Жан-Марка. У него возникло грязное желание соскользнуть еще ниже, узнать, до чего он может опуститься.
— Какая скверная история? — спросила она. — Объясни…
Он услышал, как прошептал:
— Это из-за Кароль.
— Твоей мачехи?
— Да, я с ней спал. Отец узнал. Я настоящий негодяй, да?
Он наблюдал за реакцией Валерии. Она какое-то мгновение молчала. Затем улыбнулась, сощурила глаза и сказала:
— Представь себе, я в этом не сомневалась! Она скорчила такую рожу, когда увидела нас в Бромее! Она влюблена в тебя как корова, эта тетка!
Валерия смотрела на него, наклонив голову, с воодушевленным и лукавым видом. «Это как раз та реакция, которая у нее и должна была быть!» — подумал он с разочарованием.
— Конечно, — продолжала она, — твой отец и не мог оценить! В его возрасте это не смешно!
— Что, как ты сказала, не смешно?
— Какая белиберда! Ладно, не думай больше об этом! Все уладится!..
Она прильнула к нему, плотно прижавшись грудью. Он обнял ее. Невозможно! Его отец как будто еще присутствовал в комнате, все видел… А, ладно! Тем более! Он ощутил своим ртом бархат ее губ, которые сами себя предлагали. Внезапно отяжелевшая, она потянула его к постели. Такого он не предполагал. Но не наилучший ли это был способ забыть обо всем? Падение, ночь, погружение… Он занимался любовью с ней так, словно утолял жажду мести. Потом, опустошенному и подавленному, ему стало еще омерзительней. Валерия мылась и причесывалась за ширмой.
— Я страшно хочу есть! — сказала она.
IV
Звонок, что ли, сломался? Даниэлю казалось, что урок алгебры у Меринасса тянется больше часа. Как назло, он забыл свои часы дома. А Лорана Совло, его соседа, который мог бы ему подсказать, не было уже два дня: заболела печень, сказала Даниэла. Этот-то когда начал обжираться? Даниэль повернулся вполоборота и прошептал через плечо:
— Сколько на твоих?
Сидевший за ним Дебюкер ответил:
— Еще десять минут!
Ужасный Меринасс прекратил писать на черной доске, уронил руку, длинный, сухой, одетый в серое, похожий на телеграфный столб, и произнес резким голосом:
— Что вы хотите сказать, Эглетьер?
— Я спросил время, месье.
— Вы спешите?
Даниэля пронзило внезапное желание фарса и бравады. Лицо его озарилось, и он ответил:
— Да, месье, у меня свидание.
Самое главное, что это была правда: в Люксембургском саду его ждала Даниэла. Класс лопнул от смеха. Даниэль выпятил грудь. Успех у товарищей утешил его после плохого балла за сочинение. Теперь, когда до экзаменов на бакалавра оставался всего месяц, у него сложилась спокойная уверенность в том, что провала ему не избежать.
— Вы остаетесь в четверг на вторую половину дня, — постановил Меринасс, — так же как ваш приятель Дебюкер, которому пришла в голову великодушная идея вам ответить.
Нисколько не огорченный, Даниэль, тем не менее, воздал должное традиции молящих жертв:
— О нет, месье!.. Это несправедливо, месье!.. В пятницу контрольная по географии, месье!..
И он подумал, что самое простое было бы со следующего дня «представиться больным», с тем чтобы об этом было сообщено в лицей! Дома он смог бы просмотреть все самые важные части программы под аккомпанемент каких-нибудь хороших джазовых дисков. Отец, у которого голова забита другим, подпишет ему любые извинительные записки, какие потребуются.
— Продолжим, — сказал Меринасс. — Мы видели, что для того, чтобы была асимптота, нужно, чтобы имелось асимптотическое направление. Если асимптотическое направление обозначим Оу, уравнение…
Даниэль склонился над своей тетрадью, но, вместо того чтобы выписывать цифры, его перо рисовало женские профили в нижнем поле страницы. Некоторые были похожи на негритянок. Он подумал, что в целом у него был какой-то грустный год. Ему не хватило времени, чтобы исправить доклад для фонда Зелиджа, и премию ему, скорей всего, не дадут. Он даже не сможет рассчитывать на стипендию для второй экспедиции! К тому же что ему остается делать в его ситуации? Даниэла упросила его устроить все так, чтобы присоединиться к ней этим летом на Лазурном берегу, где она проведет каникулы с родителями. Он не мог ни в чем ей отказать теперь, когда она стала его любовницей. Другой щекотливый вопрос: его отношения с Лораном Совло. То, что он спит с сестрой приятеля, пробудило в нем угрызения совести. Если бы Лоран узнал правду, он бы рассвирепел, загорелся бы желанием набить Даниэлю морду, а поскольку Даниэль был самый сильный, то досталось бы — несправедливо — Лорану. Значит, лучше ничего ему не говорить. Но ничего не говорить значило обманывать его. А обманывать друга — это серьезнее, чем обманывать женщину! В такие моменты начинаешь понимать, что театр Корнеля — не такой уж ненатуральный!
