Он подошел к задней двери склада, поглядел на быструю и трусливую кончину дождя, прикинул, какие последствия может иметь для навигации завеса ползущего от реки тумана. Прошел немного вперед и вернулся, шлепая по грязи, наслаждаясь ее чавканьем, перебирая в мыслях страх, сомнения, неведение, бедность, разрушение и смерть. Закурив другую сигарету, он набрел на заброшенное дощатое строение без дверей — внутри койка, ящик с лежащей на нем книгой, потрескавшийся эмалированный таз — это было жилье Кунца.

«Вот еще открытие: мне никогда не приходил в голову вопрос, где живет немец». Ларсен зашел в будку и сел на койку, сгорбясь и выжидательно повернув голову ко входу, в такой скромной и дружелюбной позе, что, появись вдруг Кунц, он не мог бы обидеться. «Вот это и есть беда, — подумал Ларсен. — Не неудача, которая свалится на тебя, подержится и уйдет, а застарелая, холодная, цепкая беда. Она не приходит и не уходит, нет, у нее иная повадка, беда — это не событие, хотя, чтобы явиться нам, она ими пользуется; уж где беда есть, там она и есть. И здесь она бог знает с каких пор; я вот все вилял туда-сюда, чтобы не видеть, я помогал ей жиреть своей мечтой о посте главного управляющего, о тридцати миллионах, о беззвучно смеющихся губах в беседке. И теперь, что бы она ни вздумала сделать, это ударит по мне куда больнее. Остается мне только одно: делать что угодно, делать все подряд, без интереса, без цели, как если бы кто-то другой (вернее, другие, для каждого поступка особый хозяин) платил тебе, чтобы ты это делал, а ты ограничивался бы тем, чтобы исполнять как можно лучше, не заботясь о конечном результате того, что делаешь. Делать это, потом другое и еще другое, всё дела чужие, и тебе неважно, получится хорошо или плохо, тебе неважно, каков смысл этих дел. Всегда было так, и это лучше, чем сыграть в ящик или собороваться; когда беда видит, что она бессильна, она начинает усыхать, потом отрывается от тебя и уходит».

Ларсен вышел под последними каплями дождя, падавшими с почерневших платанов. Вскоре он постучался в дверь Гальвеса, открыла ему женщина, и за ее спиной он почуял внезапную тишину — лишь доносились дальние, еле слышные повизгиванья собак да звуки фокстрота в репродукторе. Но он прошел мимо нее не глядя, бросив лишь надменное «Разрешите», и сразу погрузился в тепло комнаты, в приветственное бормотанье мужчин, взял табурет и сел, кинув шляпу на сухое местечко на полу, вторя преувеличенной улыбке Гальвеса своей быстрой легкой вкрадчивой улыбкой.

— Вы обедали? — спросила женщина. — Нет, конечно, не обедали. Хотите поесть? Ничего, правда, не осталось, но я вам что-нибудь приготовлю.

— Благодарю. Если вы тут ели первое, я не откажусь от чашки бульона или супа.

— Могу сделать вам бифштекс, — сказала женщина.

— Да, есть свежее мясо, — подтвердил Кунц.

— Нет, благодарю, — повторил Ларсен. — Благодарю, сеньора. Право же, я был бы весьма вам признателен, если бы получил чашку горячего бульона. Вы оказали бы мне огромную любезность.

Он подумал, что говорит с чрезмерной приниженностью; Гальвес смотрел на него внимательно и насмешливо. Женщина что-то убрала со стола, подняла с пола шляпу, он чувствовал ее спину рядом со своим плечом — она задумчиво стояла над шумевшим в печурке огнем, видимо решив молчать.

— Мы тут без вина покамест, до вечера, — сказал Кунц. — Хотите водки? Есть несколько бутылок — такая дрянная, что никак не кончится.

— После супа или бульона, — ответил Ларсен.

Женщина молчала.

Порыв ветра настойчиво, раз и еще раз, налетел на домик — огонь в печурке поник и задрожал. Кунц, скрестив руки, обхватил себя за плечи.

— Где вы были? — спросил Кунц. — Мы думали, вы пошли с визитом к Петрусу.

— К сеньору Петрусу, дону Херемиасу, — поправил Гальвес.

Ларсен обратил к нему свою улыбку, но Гальвес, уже не глядя на него, гасил сигарету в тарелке. Яростно кружа над крышей, ветер налетал на домик; все смолкли, угнетенные сознанием огромных просторов, движущихся туч. Женщина поставила на стол тарелку с супом и отогнала собак от ног Ларсена.

— Разрешите приступить, — сказал Ларсен и принялся зачерпывать ложкой; перед ним — мужчины, две пары наблюдающих глаз, позади скулящие собачки и враждебно настроенная женщина. Он перестал есть, поглядел на дощатый угол, часы, вазу с длинными зелеными стеблями. — Весьма благодарен. По правде говоря, я был не слишком голоден. Просто подумал — недурно бы поесть чего-нибудь горяченького. И тогда мне пришло в голову заглянуть к вам.

— А мы тут толковали, что вы, наверно, пошли к Петрусу, — быстренько проговорил Кунц, — и что старика вы, уж во всяком случае, не застанете. Я думаю, он вернется не раньше следующей недели.

— Ладно, нам это все равно, — засмеялся Гальвес. — Они мне не дадут соврать. А я сказал, что нам-то все равно, кого вы собираетесь навестить в усадьбе Петруса.

— Гальвес, — предостерегла женщина позади Ларсена.

— Да-да, мы, простите, подумали, — сказал Кунц, — что вы могли в обеденное время пойти к старику, чтобы предупредить его.

— Несмотря на дождь, — прибавил Гальвес. — Что вы наверняка пошли в усадьбу сообщить старику, что у меня есть одна из фальшивых акций, и вас застиг дождь.

— Гальвес, — строго сказала женщина за спиной Ларсена.

— Именно так, — сказал Гальвес, — что вы идете в усадьбу предупредить старого Петруса или его дочь. И я сказал, и все мы говорили, что это вполне возможно. — Он поднял стоявшую у него между ногами пузатую бутылку с водкой и наполнил три стакана, не касаясь их, звонкими, хлеставшими сверху струями, на сей раз не скаля зубы, но с неизменным выражением веселья в складке розоватого рта; и сжатые его губы без улыбки казались голыми, словно он только что побрил их. — Говорили, что вы идете под дождем предупредить и что предупреждать бессмысленно. Потому что старый Петрус знает это лучше нас самих, знает куда раньше, чем узнали мы. Мы все говорили это, сначала один, потом другой, все повторяли. И я еще сказал, что если это так, если вы идете в усадьбу, мокнете под дождем, только бы выполнить свой долг — в конце концов, не зря же я вам каждое двадцать пятое число записываю шесть тысяч песо — и поднять тревогу, то вы, возможно, оказываете мне услугу, и, возможно, я уже давно желаю, чтобы кто-нибудь оказал мне подобную услугу.

Ларсен мягко отодвинул пустую тарелку, закурил сигарету и наклонился к столу, чтобы выпить налитый Гальвесом стакан.

— Еще чего-нибудь хотите? — спросила женщина.

— Благодарю вас, сеньора, я ведь уже сказал. Я пришел попросить у вас, как милостыни, чего-нибудь горячего.

— Мне пришло на ум, что вы, пожалуй, придумали какое-нибудь новшество для увеличения доходов от верфи, — сказал Кунц, почти заглушая тихий смешок Гальвеса. — Еще что-нибудь, кроме строительства и ремонта судов.

— Например, пиратство или работорговлю, — подсказал Гальвес. Кунц поднял свой стакан, прикрыл глаза и запрокинул голову.

Грязные, потрескавшиеся руки женщины убрали тарелку Ларсена. Собачки молчали — вероятно, заснули на просторном ложе. Ветер свистел где-то далеко, запинаясь, и всем было слышно, как он движется туда-сюда, колеблясь, какое принять решение.

— Проблема состоит в том, чтобы узнать, есть у нас в Росарио агент или нет, — сказал Гальвес. — Мы могли бы удвоить объем операций, держать там бригаду лоцманов, чтобы они приводили суда на верфь. Мы могли бы купить себе моряцкие фуражки, могли бы толковать всерьез о бушпритах, носах, фок-парусах, бизань-парусах и бизань-мачтах. Могли бы играть в морской бой на кедровом столе в зале дирекции.

Он пил, небрежно развалясь в плетеном ветхом кресле, равнодушно обратив крупные свои зубы кверху, к закопченным доскам потолка.

— Как начался дождь, — сказал Кунц, — мы подумали, что нам не хочется идти на работу после обеда. В самом деле, ничего нет спешного. У моего друга книги все в ажуре, а сметы, которые я должен рассчитывать, могут подождать. Думаю, вы могли бы нам это позволить. Останемся здесь, будем пить, слушать дождь и беседовать о Моргане и Дрейке[34].