Но она, равнодушно и как бы не слыша его, глядела с надменностью на квадрат светлого ночного неба в окне.

«Может быть, он не поехал в Санта-Марию. Если он забрал деньги, я, возможно, застану его пьяным в „Компашке“. Пойду туда, уговорю его». Но даже теперь Ларсен не испытывал ни возмущения, ни интереса. Итак, оба молчали, было тихо, Ларсен маленькими глотками попивал из жестяной кружки и исподтишка смотрел на женщину; а у нее лицо теперь было насмешливое и изумленное, точно она вспоминала недавний нелепый сон. Так сидели они довольно долго, озябшие, бесконечно друг от друга далекие. Вдруг ее проняла дрожь, и она застучала зубами.

— Теперь можете уходить, — сказала она, все еще глядя в окно. — Я вас не выгоняю, но оставаться вам незачем.

Ларсен подождал, пока она поднялась. Тогда и он встал, положил шляпу на стол. Приближаясь к женщине, он смотрел на огромную выпуклость под пальто, на растянутые петли, на английскую булавку у ворота. Ему не хотелось это делать, он не мог понять, что толкало его, что заменило желание. Он посмотрел на желтое лоснящееся лицо, на бесстрашные глаза, в которых уже читал себе приговор. Осторожно прижав свой живот к животу женщины, он поцеловал ее, слегка обнимая за плечи и ощущая кончиками пальцев шероховатую ткань. Она не сопротивлялась, приоткрыла рот, стояла неподвижно и тяжело дышала, пока Ларсен держал ее в объятии. Потом попятилась до края стола и, медленно, театрально подняв руку, хлопнула Ларсена по щеке и по уху. Эта пощечина доставила ему больше счастья, чем поцелуй, вселила больше сил для надежды и спасенья.

— Сеньора, — прошептал он, и они поглядели друг на друга — утомленные, слегка развеселившиеся, с огоньком тлеющей ненависти, будто и взаправду мужчина и женщина.

— Уходите, — сказала она. Засунув руки в карманы пальто, она стояла спокойная, сонная, в уголках рта было выражение кротости и удовлетворения.

Ларсен взял шляпу и, стараясь не шуметь, направился к двери.

— Вы и я… — начала она.

И Ларсен услышал ее ласковый, неспешный, ленивый смех. Он подождал, пока стало тихо, и обернулся — не для того, чтобы на нее посмотреть, но чтобы показать ей свое тоскующее лицо, мину, взывавшую не о понимании, но об уважении.

— Было и для нас время, когда мы могли бы встретиться друг с другом, — сказал он. — И конечно, как вы сами говорили, оно уже в прошлом.

— Уходите, — повторила женщина.

Прежде чем спуститься по трем ступенькам и выйти к лунному свету и к более спокойному одиночеству, Ларсен пробормотал, как бы оправдываясь:

— Это со всеми бывает.

Ни в тот вечер, ни в несколько следующих вечеров Ларсен не мог отыскать Гальвеса. Выяснилось, что никакого заявления в суд Санта-Марии он не сделал. Ни в домик, ни на верфь он не возвратился. В большом студеном зале Ларсена встречал только Кунц, который односложно и апатично отвечал да потягивал мате, небрежно разглаживая старые синьки с чертежами зданий и механизмов, которые никогда не были построены, или перекладывая в альбоме марки.

Кунц уже не заходил в Главное управление, и Ларсену не удалось пробудить в себе интерес к содержимому папок. Он знал, что близится конец, как это знает больной; он узнавал все наружные симптомы, но еще больше убеждали его сигналы собственного тела, ощущение тоски и безволия.

Скептически усмехаясь, он старался использовать небольшой утренний запас бодрости, и почти всегда ему удавалось на несколько часов отвлечься, не очень-то вникая, не слишком интересуясь какой-нибудь историей спасательных работ, ремонта, долговых обязательств и тяжб. В сером холодном свете окна он заставлял себя сидеть, склонясь над этими историями покойников. Беззвучно шевеля губами, произносил слоги, прислушивался к журчанию слюны в уголках рта.

Так проходили один-два часа до полудня. Ларсен еще мог похлопать Кунца по плечу и следовать за ним вниз по железной лестнице, не подавая виду, с поднятой головой, с задумчивым, но мрачноватым выражением лица.

Стряпней теперь занимался Кунц. Не оповещая об этом, не договариваясь с женщиной, Кунц как-то утром разжег огонь и взял у нее из рук зелень, которую она чистила. Втроем они говорили о погоде, о собачках, о всяческих новостях, о том, какая погода лучше или хуже для рыбной ловли и для посевов.

Но после полудня Ларсен уже не мог гнуть спину над папками и произносить в тишине мертвые слова. После полудня чувство одиночества и краха как бы сгущалось в ледяном воздухе, и Ларсена одолевало оцепенение. Прежде у него была надежда разбогатеть, спастись, теперь он ее потерял, осталось одно — ненавидеть Гальвеса, искать цель существования в этой ненависти, в решимости отомстить, в свершении поступков, необходимых для возмездия.

После полудня свет зимнего неба — облачного или убийственно ясного, — проникавший в разбитое окно, мог видеть и озарять старого человека, который отрекся от себя самого и равнодушно терпел, что в его голове селятся и кружат хаотические воспоминания, обрывки мыслей, бесформенные образы. От двух до шести ледяной воздух щипал это лицо старика — нездоровое, обрюзгшее, с открытым ртом, с дергающейся при дыхании нижней губой; сероватый воздух ложился на округлый плешивый череп, делал темнее одинокую прядь, падавшую на бровь; оттенял тонкий орлиный нос, торжествующий над старческим лоснящимся лицом. Такой же старческий, бескровный рот то растягивался до основания щек, то снова сжимался. Растерянный, что-то бормочущий старик сидел, засунув большой палец под жилет, раскачивая туловище между спинкой кресла и письменным столом, словно трясясь в экипаже, который мчит его от погони по ухабистым дорогам.

И так как всему приходит свой срок, кое-кто стал замечать, что из катеров, шедших вниз, выгружают жарко-оранжевые апельсины, выращенные на севере и на островах; другие видели, что от полуденного солнца стала нагреваться вода в водопойных желобах и привлекать собак, кошек да крошечных, непонятного рода мушек. А другие замечали, что на некоторых деревьях начали упорно набухать почки, хотя каждую ночь заморозок мог их погубить. Возможно, письмо было как-то связано со всеми этими таинственными явлениями.

Был четверг. Катер привез письмо в обеденное время, и Петтерс, хозяин «Бельграно», отослал его на верфь со служителем гостиницы. Парень безуспешно нажимал на кнопку звонка, а потом поднялся в большой зал, где Кунц прилежно переснимал на кальку полустершийся чертеж, улучшая его. Это был сделанный десять лет тому назад проект бурильного молотка, который мог давать сто ударов в минуту. Кунц знал, что в далеком большом мире продаются молотки, способные делать пятьсот ударов в минуту. И работал по семь часов в день, так как был уверен, что может усовершенствовать старый чертеж, который он как-то обнаружил, прочищая засорившуюся водосточную трубу. Кунц был убежден, что после небольших изменений молоток сможет — теоретически — делать сто пятьдесят ударов в шестьдесят секунд.

Служителя он встретил враждебно, но, увидев конверт, встрепенулся.

— Это сеньору Ларсену, — предупредил парень.

— Сам вижу, — отрезал Кунц. — Если ждешь чаевых, лучше приходи в конце года. А если чего другого, от меня ничего не получишь.

Визгливым голосом выкрикнув что-то бранное, парень удалился. Кунц стоял неподвижно посреди огромного зала, медленно оправляясь от изумления и недоверия, глядя с почтением, с суеверным страхом, с раскаянием на обычный конверт с напечатанным на машинке адресом, с винно-красной измятой маркой. «Сеньору Главному Управляющему Акционерного Общества „Петрус“. Пристань „Верфь“».

Ошеломленный, не смея поверить, чувствуя себя недостойным этой веры, Кунц подносил конверт к глазам. Потому что вначале, когда Петрус пожаловал ему звание управляющего по технике, еще приходили какие-то письма, циркуляры и каталоги от рассеянных импортеров машин, от банковских контор и ссудных касс — все это тут же отсылалось обратно в столицу, Совету кредиторов. Но эти последние признаки того, что верфь существовала для мира, для кого-то еще, кроме призрачных управляющих, на ней ютившихся, через несколько месяцев исчезли. И Кунц, зараженный окружавшим его скепсисом, постепенно стал утрачивать прежнюю веру, а большое, ветшавшее здание превратилось в опустелый храм некой угасшей религии. И пространные пророчества о воскресении, изрекаемые старым Петрусом, и те, которые регулярно повторял Ларсен, не могли вернуть Кунцу благодать веры.