— Выходит, вы обладатель акции на десять тысяч песо…

— Странно, не правда ли? Десять тысяч песо. Помните, я вчера сказал, что могу упечь его в тюрьму.

И тут его улыбка издала короткий всплеск, будто раздавили таракана.

— Да, помню, — сказал Ларсен.

— Вы поняли?

— Какая тут связь?

— Акция-то фальшивая. Подделал ее старик, еще кто-то, не знаю кто. Во всяком случае, акция фальшивая, и он ее подписал. Читайте. X. Петрус. Были две эмиссии — первая и вторая, для увеличения основного капитала. Эта акция не из первой и не из второй. А он ее подписал и много таких сбыл.

Указывавший на подпись его палец был цвета залежалого сыра. Рука убрала купюру со стола.

— Что ж, — с облегчением и радостью сказал Ларсен, — вы, надо полагать, знаете это точно, вы разбираетесь в деле. Он подделывал акции. Он, старый Петрус. Вы можете упечь его в тюрьму, и нет сомнения, что ему дадут немало лет.

— За это? — снова засмеялся Гальвес, хлопая по карману, куда он спрятал акцию. — Он уже не выйдет. Ему жизни не хватит, чтобы расплатиться.

— Позор, — сказал Ларсен, глядя в окно. — Мог бы что-нибудь продать да купить стекла и законопатить щели.

— Еще бы, зимой тут удовольствие маленькое. — Уже с менее широкой, вялой улыбкой Гальвес обернулся к дождливому утру в окне. — Каждый месяц мы продаем на две тысячи инвентаря со склада. Кунц и я, делим пополам. Немец все не решался предложить вам, а я не хочу, чтобы вы подумали, будто мы не сказали из эгоизма. А что нам остается делать? — Он не сводил глаз с треугольного отверстия в оконном стекле, изможденный, постаревший, с дрожащими влажными уголками улыбающегося рта. — Какая разница, пусть будут три тысячи. На год или на два хватит.

А Ларсен-то не понимал, чем он живет.

— Благодарю, — сказал Ларсен. — Да, конечно, вы можете упечь его в тюрьму. Но что мы от этого выиграем?

— Даже и не думайте, — сказал Гальвес. — Если его посадят, мы потеряем все, нас выгонят в двадцать четыре часа. Но я не поэтому. А потому, что старик заслужил так кончить жизнь. Вы еще не знаете.

— Не знаю, — согласился Ларсен. — Может быть, так будет лучше, а может быть, нет. Делайте что хотите.

— Спасибо, — сказал Гальвес, улыбка его опять стала широкой и напряженной. — Спасибо за разрешение.

С отвращением и грустью, очень осторожно, словно боясь порезаться, Ларсен снова засунул револьвер за пазуху и поник в кресле. Через отверстия в стеклах ветер задувал теперь ледяные капли ливня, которые весело стучали по разбросанным на столе листам глянцевой бумаги с информацией о металлическом покрытии. Раздув щеки, тихонько причмокивая, словно бы отстукивал морзянку, он недоверчиво сощурил глаза и стал проверять, на каком расстоянии может читать. «Применяя металлизацию, верфи и мастерские по ремонту судов получили большую выгоду и нашли решение многим проблемам. Самые стойкие неокисляющиеся краски не защищают сталь и железо от электрохимической реакции в результате контакта с атмосферой любого состава, один только цинк является единственным антиоксидным металлом для покрытия железа или стали, так как не проводит электрогальванический ток и предотвращает электрохимическую реакцию».

Ларсена не тревожило, что жизнь проходит, увлекая его за собой, отдаляя от всего, что для него имеет значение; приоткрыв рот, ощущая холодный пузырек слюны на губах, он страдал оттого, что погружается по уши в грязь, — а ведь его эти вещи, по сути, уже и не интересовали, инстинктивно он их уже не желал, вернее, никогда не желал настолько, чтобы цепляться за них или ловчить ради них. «Имеем верную тысячу песо в месяц, по крайней мере до тех пор, пока я не вмешаюсь и не научу этих молодцов, как получать больше, не вызвав разорения, не растранжирив капитала. Тут нет проблем. И все же: вот он рассказывает мне историю про фальшивые акции, я прямо вижу, как этот тип днем и ночью, с бог знает какого времени, носит при себе судебную улику под сорочкой, поближе к телу, как ребенок носит заряженный игрушечный пистолет, — и слушаю равнодушно, лениво, в голове ни одной мысли, и по чести не знаю, на чью сторону стать, чтобы выиграть».

Он не спеша поднял голову, бесстрастно, почти безгрешно наслаждаясь своими преступными одинокими думами, смутно подозревая, что сознательно разыгрывать прежнего Ларсена будет куда большим ребячеством, чем игра, в которую он играл теперь. Прижавшись животом к столу, прищуря глаза, он сумел прочесть совсем далеко: «Мы можем доставлять материалы самого различного рода соответственно требованиям в каждом конкретном случае: углеродистую сталь, нержавеющую сталь, бронзу, фосфор, антифрикционные сплавы и баббиты».

Несколько капель ударили его по щеке. Ларсен поднялся и постоял, слушая тишину, на которую ложился ветер; собирая бумаги с информацией, он заметил, что напевает три строчки из танго, повторяет их со сдерживаемой веселой яростью. Подойдя к двери, сдвинув шляпу набекрень, он подумал, что забыл что-то; ему захотелось смеяться, ощущать рядом настоящего друга, совершить какую-нибудь жестокость, причину которой никто не смог бы ему объяснить.

В полдень он зашел в огромный пустынный зал и снова молодцевато приосанился; стоя в расстегнутом пальто, расставив ноги, Ларсен смотрел на столы Гальвеса и Кунца, на эти письменные столы, еще не превращенные в дрова, на помятые ящики картотек, на бесполезные, непонятные, сваленные в кучу механизмы. Ветер отдувал желтую бумагу, когда-то предохранявшую пол от течи с потолка; за окном виден был сломанный желоб, из которого вода хлестала на жестяной карниз. Застегивая пальто с чувством веселья, тревоги и некоторого злорадства, Ларсен представил себе рабочий гул в конторе пять или десять лет тому назад.

Под сильным дождем он спустился по железной лестнице и сумел пройти через грязь так, чтобы его не заметил никто из обитателей домика. Он чуть ли не бегом бежал, будто видел все в первый раз, будто предчувствовал это и ныне в экстазе любви с первого взгляда открывал для себя все: домик Гальвеса, рулевую будку, сорняки и лужи, ржавый скелет грузовика, невысокий вал из всякого старья, цепей, якорей, мачт. Он узнал особенный серый тон, который лишь горемыкам видится в окраске ненастного неба, гнойно-зеленоватые жилки меж тучами, сардонически-насмешливый свет, скупо сочащийся из немыслимых далей. Дождь заполнял вмятину его шляпы, но он добродушно усмехался, не замедляя шага, настороженно ловя дальние шумы ветра на реке и в деревьях. Откинув голову, преувеличенно покачиваясь, он огибал железные предметы непонятных форм и неведомых названий, почивавшие в плену у клубов проволоки, и наконец вошел в тень, в прохладную сень и безмолвие ангара. Тут он опять учинил смотр стеллажам, потекам дождя, гнездам пыли и паутины, красно-черным механизмам, еще пытавшимся сохранять достойный вид. Бесшумно прошел он в глубину ангара и, нащупав край спасательного плота, присел. Он смотрел на угол, образованный скатами крыши, а также на веселое кружение рвущегося в дыры ветра — и ему чудилось что-то первобытное в дожде, который начал греметь с театрально-насмешливой неукротимостью, — потом рассеянно похлопал по карманам в поисках сигареты и закурил. Он мог бы перечислить все то, что стало для него безразлично: курение, еда, кров, уважение людей, будущее. В этот полдень ему удалось что-то найти или, может быть, напротив, он что-то забыл, оставил там, в Главном управлении, после разговора с Гальвесом. Не все ли равно.

Ларсен с усмешкой представил себе шорох, производимый крысами, которые пожирают болты, гайки и ключи в ящиках; с усмешкой представил себе уютный зимний полдень в доме Петруса — располневшая Хосефина, его пособница, прислуживает за столом, Анхелика Инес с застывшей, отчужденной улыбкой смотрит на уходящее вверх пламя в камине, ласкает некое меняющееся количество детей, переводя свой покорный взгляд и патетическое бормотанье от сияющего лица Ларсена к большому овальному портрету своего покойного отца, тестя Ларсена, — на это волевое, скрытное, суровое лицо в рамке бакенбард, назидательно, властно, непререкаемо взирающее с высоты двух метров.