Болезнь Луиса, его символическое уединение в Виладрау, тревоги и волнения, сопровождавшие последние поездки в Испанию, заставили тебя отказаться от намерения провести Рождество дома. Через два месяца в Италии должна была выйти одна из твоих книг, поэтому имело смысл отложить поездку в Барселону, чтобы прилететь домой уже из Милана. Одиннадцатого февраля шестьдесят первого года ты прибыл в Рим, а затем, встретившись с некоторыми друзьями-писателями и закончив дела в издательстве, переехал в Милан: там, в здании Театрино дель Корсо, Фельтринелли собирался организовать вечер, посвященный Испании. Его литературный наставник Валерио Рива одобрил твое намерение: показать на вечере документальный фильм, который тайно, без разрешения испанских властей сняли Паоло Брунатто и Хасинго Эстева Греве, обучавшиеся вместе с Рикардо Бофилем в Женевской школе архитектуры. Фильм как бы продолжал разговор, начатый в романе «Прибой» (его сюжет был взят из жизни барселонских бараков, где жили цыгане и андалусцы). По твоему совету Паоло и Хасинго объехали много районов Мурсии, Альмерии и Гранады, снимая на пленку полузаброшенные, опустевшие селении, а затем, уже в Швейцарии, взяли интервью у эмигрантов, прибывших из этих мест. Другие кадры показывали бараки и лачуги рабочих предместий Барселоны. Фильм «Notes sur l’émigration»[381] был во многом дилетантским, слишком упрощенно толковал социальные проблемы, но все же представлял определенный интерес, поэтому вы с Ривой решили включить его в программу вечера. После фильма предполагалось устроить концерт, где прозвучали бы испанские песни, популярные у итальянских антифашистов со времен гражданской войны.
Восемнадцатого февраля, после короткого вступительного слова Ривы, ты рассказал о романе «Прибой», а затем в крошечном, битком набитом зале начался показ фильма. Однако, едва на экране появились первые кадры, раздались два глухих взрыва и зал мгновенно наполнился дымом. Началась паника, многие бросились к выходу, кто-то закричал: «Помогите, здесь раненый». В ту же секунду словно из-под земли появились два санитара и быстро вынесли на носилках несчастную жертву, покрытую простыней. Хотя сцена была нелепой, никому не пришло в голову задержать их или посмотреть, куда они направятся. Наконец зрители пришли в себя и вернулись на свои места, уверенные, что это была провокация фашистов. И тут ты увидел растерянные лица Брунатто и Эстевы Греве: оказывается, во время суматохи воры выкрали пленку и мгновенно скрылись. Взрывы бомб и неожиданное появление «санитаров» сразу прояснились: воры прекрасно справились со своей задачей, показав высокий профессионализм. На следующий день итальянская печать на первых полосах рассказывала о происшествии, обвиняя во всем миланских фашистов, тесно связанных со своими испанскими единоверцами. Третьего марта полиция арестовала четырех человек по подозрению в краже и возмущении общественного спокойствия — одного бывшего чернорубашечника и трех парашютистов, членов крайне правой миланской группировки. Об истинных организаторах кражи ты узнаешь гораздо позже, впрочем, тот факт, что фильм вскоре показали по испанскому телевидению, уже тогда мог рассказать о многом. Местные власти, стремясь избежать дипломатических трений, быстро замяли дело: допрос задержанных не дал никаких результатов, и их отпустили.
Эта история и особенно шум, поднятый итальянской прессой, грозили тебе осложнениями в Испании, Опасения, о которых ты сообщил по телефону Монике и барселонским друзьям, вскоре полностью подтвердились. Двадцать второго февраля большинство испанских газет опубликовали сообщение агентства ЭФЭ, где события в Милане связывались с покушением террористов ФАИ на сотрудников испанского консульства в Женеве, а также с «актом антииспанской пропаганды», осуществленным под руководством Уолдо Франка и Альвареса дель Вайо в нью-йоркском театре «Бэрбизон-Плаза». В то время как некоторые газеты подавали эту «тройную агрессию» в достаточно мягкой форме, газета «Арриба» — официальный орган «Национального движения», писала на первой полосе: «НКТ — ФАИ, Альварес дель Вайо, Уальдо Франк, Гойтисоло — новая „горючая смесь“ Москвы для Испании». Заголовок большой передовой статьи «Пуэбло» гласил: «Хуан Гойтисоло пытается показать оскорбительную фальшивку об Испании, зрители протестуют, бросая дымовые шашки». Агентство ЭФЭ в своем сообщении приписывало коммунистам созыв миланского «митинга», а тебе — создание криминального фильма, бомбы же, очевидно, были брошены «честными итальянцами», «достойными гражданами». «Коммунистическая пресса, — сообщалось в заключение, — возмущена инцидентом и, утверждая, что пленка в суматохе была похищена, взваливает вину на сотрудников испанского консульства». В те же дни статья газеты «Эль Эспаньоль», написанная, вероятно, ее издателем Хуаном Апарисио, разоблачала твою недостойную «клеветническую» деятельность в Европе, а римский корреспондент «Диарио де Барселона» в фантастическом репортаже «Последний трюк Хуана Гойтисоло» описывал твое публичное выступление в Милане как «тонко продуманный и рассчитанный выпад с целью оклеветать собственную Родину, а не просто высказать политические разногласия с режимом». Затем, заклеймив тебя как «гангстера с кинокамерой и фотоаппаратом», он обрушивал свой гнев на вечер в Милане, назвав его «оскорбительной для Испании, гадкой мешаниной слов, образов и песен советского образца, с целью представить публике книгу испанца, который проживает во Франции, утопая в роскоши и наслаждаясь восхвалениями компартий».
Но этот небывалый поток оскорблений и брани, обрушившийся на тебя в печати, был лишь началом скандала. Двадцать восьмого февраля Хосе Агустин сообщил по телефону, что фильм, выкраденный в Милане, недавно показали по испанскому телевидению, и Хосе Антонио Торребланка в язвительном комментарии называл тебя самозванцем, наемником и прочими милыми именами. На самом деле, как ты вскоре убедился, пленку изрезали, а затем ловко смонтировали, а текст за кадром, естественно, весьма отличался от оригинального. Поскольку эта копия грубо искажала содержание и смысл фильма, ты послал официальное письмо в агентство ЭФЭ и руководителям телекомпании, требуя переделки картины, однако на этот раз печать обошла молчанием твои протесты. Показ по телевидению фильма Брунатто и Эстевы Греве явился сигналом для охотников, вновь спустивших на молчаливую жертву свору крикливых газетчиков. Сейчас, перечитывая сохранившиеся вырезки из газет, послужившие основой для «Голоса общественного мнения», звучащего со страниц романа «Особые приметы», ты только криво усмехнешься, но двадцать пять лет назад эти нападки привели тебя в глубокое уныние, вызвали чувство тоски, неверие в себя. Иногда нагромождение оскорблений, грязи и обвинений доходит до абсурда, кажется странным передразниванием или пародией: «Во всех этих актах агрессии против Испании очевидно пособничество молодого развратника Хуана Гойтисоло, постоянно проживающего во Франции». Другие заметки, высокопарного стиля, который так хорошо знаком тебе, ты пародировал в «Особых приметах», а иногда включал без изменений в текст романа. Надо отметить, что пальма первенства в этом турнире лжецов по праву принадлежит издателю «Вангуардии» Мануэлю Аснару, автору статьи «Фельтринелли, или Праздник оскорблений» (16.3.1961) — настоящего памятника демагогии, лицемерию и пустозвонству. Если бы кому-нибудь пришло в голову издать книгу «Частная история бесчестья», эта статья, несомненно, нашла бы там свое место, но Аснару пришлось довольствоваться тем, что ты включил его творение в свой роман. Однако список примеров слишком длинный, пожалуй, нужно вовремя остановиться, не злоупотребляя терпением читателя.
Тогда ты понял, что такое глухая ненависть; «яд, разъедающий сердца жестоких испанцев» — национальная черта, с блеском описанная Сернудой. Град проклятий, обрушившийся на тебя и твоих близких — отец обивал пороги и писал жалостливые письма в редакции газет, тщетно пытаясь спасти доброе имя семьи, — оставит в душе горький осадок, но в то же время закалит тебя, придаст твердость, сделает неуязвимым для непрекращающихся с тех пор поношений, брани и плевков. По правде говоря, отношение к миланскому скандалу предвосхитило дальнейшее неприятие вечного закона твоей нации; все, что случится потом: позор, неудачи, гонения, — ты будешь воспринимать с усталым безразличием, как нечто déjà vu[382]. Участь, постигшая много лет назад других упрямцев и возмутителей спокойствия, неизбежно ожидала и тебя: в Испании те, кто нападает справа, ждут возможности напасть слева, чтобы затем вновь отступить на прежние позиции, но жертвы нападения — всегда одни и те же. Впрочем, ты давно уже сделал серьезное, капитальное открытие: лавры и почести достаются художнику только после смерти. Живые вызывают лишь раздражение и вынуждены довольствоваться тем странным видом похвалы, который почему-то принимает форму оскорбления. В будущем проклятия и брань в твой адрес покажутся тебе точной копией услышанных много лет назад после миланского скандала, но, читая их наоборот, как с грустью советует Поэт, ты найдешь в оскорблении высшую похвалу. Пройдут годы, прежде чем тебе удастся до конца постичь законы своей нации, но это предупреждение, этот жестокий урок уже не изгладится из твоей памяти.
