Если мы обратимся к архитектуре полуострова, то сразу заметим, что следы этого взаимопроникновения культур видны не только на наиболее выдающихся памятниках исламской цивилизации (кордовская мечеть, севильская Хиральда, гранадская Альгамбра), но и в подвергшемся непосредственному его влиянию христианском искусстве. Стиль «мудехар», прекрасными образцами которого являются дворец «Дом Пилата» и Алькасар в Севилье и церковь Тела Христова и дворец маркиза де Лосойа в Сеговии, отличается особым великолепием и разнообразием оттенков в Толедо, где путешественник волен любоваться, по своему вкусу, колокольней — или минаретом — Санто-Томе, так называемой «Мастерской мавра» — Тальер дель Моро, изящным орнаментом зала во дворце Каса де Меса или особенно изысканными церквами Сан-Бенито и Саша-Мария ла Бланка. В последней, построенной в царствование Педро I как синагога и лишь позднее приспособленной для католического богослужения, до сих пор сохраняется надпись, прославляющая монарха, архитектора Абдали и Самуэля Леви, пожертвовавшего на нее средства. В XII, XIV, XV и даже в XVI веках христиане зачастую поручали мусульманам строительство не только своих дворцов и монументов, но и монастырей и церквей; примеры тому — церковь Троицы, работа сарагосца Махомата из Бельико (1354); картезианский монастырь Ла-Картуха-дель-Паулар, возведенный в 1440–1443 годах Абд-эль-Рахманом из Сеговии; не сохранившаяся мадридская больница Ла-Латина, творение мастера Хасана; портик Павордерии сарагосского собора Сео, построенный в 1498 году зодчим по имени Рами, Сарагосская Наклонная башня, снесенная в 1887 году, была возведена в 1504 году пятью архитекторами: двумя христианами, двумя мусульманами и евреем. Но уже в 1480 году Изабелла Католическая решительно запрещает кому бы то ни было из мавров или иудеев «осмеливаться писать образ Спасителя, ни его достославной Матери, ни какого иного святого нашей веры».

Отношения были мирными, пока кастильские короли нуждались в поддержке и содействии двух покоренных народностей. Однако богатства, накопленные испанскими евреями, и финансовая зависимость монархов от них не могли не вызвать растущую враждебность к ним со стороны христиан в XV веке. По мере того как власть Кастилии крепнет и ширится, положение испанских евреев и морисков становится ненадежным, а затем — угрожающим. Вскоре недовольство и зависть простонародья порождают жестокие вспышки насилия: поджоги еврейских кварталов, массовые убийства. Страх перед расправами приводит к повальному обращению в христианство начиная со второй половины XV века, посредством чего испанские евреи рассчитывают избежать своей судьбы. Тщетные надежды: с 1481 года за чистотой веры новохристиан неусыпно следит инквизиция, а одиннадцать лет спустя, после опьяняющей победы над исламом, религиозная и национальная нетерпимость окончательно берет верх.

Когда Католические короли, завоевав последнее мавританское королевство на полуострове, издают декрет об изгнании некрещеных евреев, это становится первым актом трагедии, которая в дальнейшем будет с неумолимой жестокостью определять жизненную позицию и поведение испанцев на протяжении веков. Вопреки привычной интерпретации наших историков декрет об изгнании евреев вовсе не послужил их сплочению, но, наоборот, стал причиной расколов, душевных потрясений и мук. Именно так: с конца XIV века, чтобы отвратить от себя надвигающуюся угрозу погрома, множество испанских евреев предусмотрительно переходят в христианство, а в 1492 году, стремясь избежать жестокого истребления, целые общины пополняют in extremis[316] ряды «марранов».[317] Начиная с этой даты христиане перестают быть просто христианами: впредь они станут делиться на «исконных» и «новообращенных», причем последние будут обособлены от остальных членов общества так называемыми положениями о «чистоте крови».[318] Никогда крещение не уравняет тех и других: в силу жестких критериев оценки победившей веры разграничительная линия будет существовать даже для искренне перешедших в христианство — а они были, — в том числе и для потомков обращенных, порой в четвертом и пятом поколении.

С этого времени нетерпимость — источник вековых раздоров между испанцами — возводится в закон; рана, нанесенная в марте 1492 года королевским декретом об изгнании, никогда не затянется. Америке Кастро неоднократно цитировал обращенного Франсиско де Касереса, сказавшего инквизиторам во время суда над ним в 1500 году: «Когда б король, наш сеньор, повелел христианам либо обратиться иудеями, либо покинуть его владения, иные обратились бы», но продолжали бы оставаться «христианами, и молились бы как христиане, и обманывали бы мир; и думали бы окружающие, что они иудеи, но внутренне, по сердцу и воле, были бы они христиане». Еще определеннее, можно сказать — пророчески, выразился в XVII веке новохристианин Антонио Энрикес Гомес, как и многие его сородичи укрывшийся от преследований инквизиции в Нидерландах: «Королевство, которое отказывает в достоинстве собственным подданным, неизбежно обречено, ибо бесчестье отца есть в сыне незатухающий, вечно жгущий огонь; а посему, будучи разделены на два лагеря, одни племена станут стремиться к мести, а другие — к ненависти».

В испанской литературе XVI и XVII веков зарождается несколько мифов, которые со временем становятся символами, а когда и масками испанцев: Дон Кихот, Дон Хуан и Селестина. Наряду с литературой, отражающей мировоззрение исконных христиан (романсеро, рыцарский роман, драма чести, ауто), появляется ряд произведений, созданных небольшим числом авторов иных убеждений (как правило, новохристиан или их потомков), которых роднит общее стремление — более или менее явное — ниспровергнуть устоявшиеся ценности и предложить образ мира, где дарит разлад, а категории «есть» и «должно быть» — иначе говоря, действительное и желаемое — разделяет непреодолимая пропасть. Иными словами, возникает литература не столько гармоничная, сколько конфликтная, чья подрывная сила сокрыта посредством создания особого воображаемого мира (как в «Дон Кихоте») либо мира одномерного, пронизанного черным юмором и пессимизмом. В то время как в жизни утверждается величественный и славный кастильский идеал набожного и воинственного героя, сражающегося за родину и за веру, плутовской роман создает его обратное, перевернутое изображение — своего рода фотографический негатив антигероя. Родовитости и благородству потомственных христиан плут нахально и гордо противопоставляет свое происхождение из мира воров, преступников, палачей, ведьм и потаскух. На героизм испанского солдата, воюющего за веру против турков и протестантов и подчиняющего королевской власти необозримые пространства от Калифорнии до Магелланова пролива, Эстебанильо[319] отвечает словами: «А по мне, так что турки приди, что персы набеги, да хоть вальядолидская башня рухни, — чихать я на все хотел. Я-то знай себе грел брюхо на солнце… да посмеивался надо всей этой брехней насчет доброго имени да дела чести». Завербованный в испанские войска, тот же Эстебанильо признается: «Наплевать мне было на эту войну, так что я никуда не совался и только думал, как набить себе брюхо». Жажде скорейшего обретения вечной жизни на небесах — «умираю, ибо пребуду» — он противопоставляет, цинично и грубо, свое стремление жить «здесь и сейчас»; приговоренный к смерти за дезертирство и спасшийся в последнюю минуту, он напишет позднее с откровенной издевкой: «Друзья утешали меня, говоря, чтоб я не падал духом, что все там будем, просто я их, мол, обгоню, но вот тут-то они и промахнулись, потому как вышло, что я оказался позади, а первыми отправились на тот свет они, простив, как водится, обидчикам, препоручив свои души и приняв напоследок крестное знамение». Таким образом, в плутовском романе мы видим мир антиценностей (трусость, воровство, ложь и т. п.), решительно не приемлющий тот возвышенный образ испанца, что старается создать традиционная литература, а в некоторых, крайних, случаях, как в том же «Эстебанильо Гонсалесе», сталкиваемся с попыткой утверждения чувств и поступков, как правило считающихся низменными и подлыми: плут живет и действует на no man’s land,[320] разделяющей действительность и идеал; существует в переменчивом и неоднозначном мире, за рамками общества и вне его принципов.