Луис постоянно пишет о смертельной болезни Эулалии, письма находят тебя в Париже, в Сен-Тропезе, в Марокко. Трусливое, эгоистичное решение продолжать свое бродяжничество, несмотря на уверенность в близком неумолимом конце: гнетущая мысль о том, что придется оказаться рядом с измученной, запуганной женщиной, скрывать истинную причину болезни, смеяться, чтобы ободрить ее, изображать веселость, строить радужные планы на будущее, лгать, пытаясь вызвать улыбку, вместо которой на лице застывает холодная, неподвижная гримаса отчаяния. Тетуан, Шавен, Эль-Хосейма, Мекнес — ты изучаешь корреспонденцию до востребования, и вот в дрожащих пальцах — короткая телеграмма, заставшая тебя в Фесе. Внезапная остановка в твоем путешествии — постыдном бегстве от самого себя: немедленно вернуться в Танжер, на время запереться дома, пережить страшную весть, подавить ужесточившееся чувство вины, подняться в поисках гашиша в приятную прохладу твоей крепости.

Падая на постель, ты теряешь ощущение времени и вновь обретаешь его лишь в тот момент, когда, несколько раз откладывая эту непосильную попытку, все-таки приподнимаешь свое тело со смятых, влажных простынь. Наполовину опущенные жалюзи не пропускают свет, на часах — почти восемь. Восемь утра? Огни порта и соседних зданий рассеивают твои сомнения: уже вечер, соседи разбредаются по своим комнатам. Что же ты делал днем? Немедленно выпить воды, много воды, помочиться, принять пару таблеток аспирина. Все вопросы — потом.

Двадцать часов не вставая с постели — понемногу ты воскрешаешь их в памяти, уже на улице, вдыхая полной грудью живительный морской воздух, подставляя тело порывам ветра. Голова распухла, все еще болит, но уже способна мыслить. Сидя в кафе на проспекте Испании, ты пытаешься оживить события, встречи, видения, неистовства похитившей тебя ночи, самой длинной ночи твоей жизни, осторожно, словно археолог, извлечь их из глубин, куда они канули; на твоем пути — вязкие пласты забвения, бесформенные массы, гуманное марево, мгла. Пустая коробка сигарет, ты пишешь на ней какие-то каракули — ключ к разгадке; камешки, отметки, знаки, которые поведут тебя назад по мучительной дороге памяти.

Свобода, невесомость, мгновенное, может быть, эфемерное преодоление всепобеждающего земного притяжения. Ты паришь легко, спокойно и плавно, совсем близко к земле, невесомый, расслабленный, тихо и мерно покачиваясь. Этот настойчиво повторяющийся сон вскоре, как ни странно, станет для тебя привычным: Торренбо, отец сидит в кресле, кажется, одетый в белое, старость в последние годы придала его облику несколько слащавое благообразие. Он умер, и вы оба знаете об этом, но все же здороваетесь, перебрасываетесь парой слов. Ты не чувствуешь ни боли, ни угрызений. Наружность и манеры отца приятны и изысканны, источают бальзам спокойствия, нежности, благодушия. Вы церемонно прощаетесь, и опять — полет, сад, терраса, фонтан с лягушками, какой-то человек с киркой на плече (Альфредо?), он улыбается, машет тебе рукой. Новая декорация; конский каштан, дикие травы, лимонное дерево, в его тени — дедушка, настоящий, из плоти и крови, с газетой в руке, смотрит на тебя несколько секунд — он старый, очень старый, — не желая прерывать чтения, да и о чем с вами разговаривать? — он погружен в изучение новостей: должно быть, вспыхнула мировая война.

И опять забытье, зыбкая ирреальность, накатившая тоска, страх перед исподволь готовящейся встречей, попытки подняться с постели, опорожнить полупустую бутылку, безвозвратно утерянный покой, мучительная тревога, смятение, лихорадочная дрожь, чернота, все вокруг черно, тяжесть в груди, острые уколы боли, чугунная голова, роковые предчувствия, невыполнимое желание убежать, нахлынувшая паника, дикое биение сердца, онемевшее тело, неизбежное появление лица, которого ты так боишься, фигура Эулалии, вызванная непомерностью твоего страха, уже различимая в полумраке, все ближе, яснее, четче: волосы, кожа, глаза, губы, щеки, суровая, отчужденная, онемелая, горький упрек во взгляде, ее присутствие мучит, жжет тебя огнем, прорывает плотину страха, давая выход той вине, что накопилась внутри, — минуты или часы страданий, стонов, слез, запоздалого и бесполезного раскаяния, смутных воспоминаний о неуслышанных мольбах, протестов, уже ненужных уверений в любви, бесконечная ночь на грязной постели, с которой невозможно подняться, словно ты пустил на ней корни; бесконечная ночь освобождения от того, что хранил внутри, — призраков, заблуждений, бесчестья, трусости, страха — полный курс фрейдистской терапии, всего за одну порцию гашиша.

Перекресток дорог: не часто в жизни у меня возникало это чувство, но в то лето я явственно ощутил, что твердая почва уходит из-под ног и судьба может измениться, выбрать совсем другие пути. Несмотря на полную неспособность к математике и прочим наукам, я сдал государственный экзамен, которого так боялся, и со смешанным чувством радости и страха обдумывал открывавшиеся передо мной возможности. Я знал, что навсегда покидаю свой теплый уголок — яичную скорлупу родного дома, расстаюсь со школой, и инстинктивный страх перед прыжком в пустоту, в неизвестность омрачал мои светлые ожидания будущей самостоятельности. Трудность выбора пути, сознание того, что из-за домашних осложнений я должен зарабатывать на жизнь, мучили меня, лишали сна. Тревожными ночами, лежа в постели с открытыми глазами, я чувствовал желание убежать, вернуться назад, к веселой беззаботности детства, спрятать голову под крыло, укрыться во чреве матери. Однако с приближением грозного и желанного дня вступительных экзаменов в университет такие порывы возникали все реже: отцовская опека, гнетущая атмосфера родительского дома постепенно стали для меня нестерпимы. Стремление бежать от прошлого оказалось гораздо сильнее неуверенности в будущем. Оставалось всего несколько дней до начала занятий, а я все еще колебался, не зная, какой факультет выбрать: сначала я решил пойти на историко-филологический, но жуткие воспоминания о преподавании литературы и истории в школе удерживали меня от этого шага. С другой стороны, осторожное давление отца, мечтавшего о более выгодной карьере для своего сына, и пример старшего брата склоняли меня к занятиям юриспруденцией. Внимательно взвесив все за и против, я принял поистине соломоново решение: обучаться на двух факультетах сразу. Время и обстоятельства, думал я, несомненно, укажут выход из этого трудного положения.

У меня были серьезные причины, чтобы безропотно согласиться на карьеру юриста: неодолимое желание путешествовать, увидеть мир, вырваться за пределы Испании, породило во мне странную, нелепую мысль стать дипломатом. В те времена, когда иностранный паспорт, дающий возможность покинуть полуостров, был ревностно охраняемой привилегией избранных, профессия дипломата, словно чудесная панацея, словно «сезам, откройся», позволяла жить среди людей других наций, познакомиться с другими странами, своими глазами увидеть далекие земли, о которых я узнавал в детстве из рассказов дядюшки Леопольде и со страниц чудесной «Географии в картинках». Любая страна казалась мне лучше моей родины, и, бессознательно повторяя опыт Бланко Уайта[351], покинувшего Испанию полтора века назад, я предчувствовал, что изгнанничество было бы для меня не наказанием, а подарком судьбы. Хотя мне совершенно не свойственны хладнокровие и умение приспосабливаться к обстоятельствам, необходимые дипломату, причины моих юношеских устремлений понять очень легко. С гордостью я представил на суд родных окончательный проект своего будущего: стать вторым Полем Мораном[352] — блестящим, изысканным, образованным, в совершенстве владеть языками и сочетать занятия литературой со светским игом дипломатической службы. При этом незнание других языков, кроме испанского, ничуть не смущало меня: я изучу их. Вооруженный юношеской категоричностью, я рвался в бой и собирался освоить множество дисциплин, не принося в жертву свое неискоренимое пристрастие к литературе.