Цель этой разнузданной кампании была понятна с самого начала: называя вечер в Милане «красным митингом», связывая мое участие в нем с деятельностью террористов, состоящих на службе у «международного марксизма», власти стремились запугать меня и заставить официально покинуть страну. Мое инакомыслие, поездки в Испанию, описанные затем в статьях и книгах, симпатии к коммунистам и связи с французской прессой в конце концов привели в ярость церберов режима. Они оказались перед выбором: арестовать меня либо смотреть сквозь пальцы на деятельность писателя, чей «дурной пример» мог «заразить» и других. С помощью лавины лжи и осторожных угроз режим пытался закрыть для меня двери Испании, удалить из страны, превратить в безобидного эмигранта. Тогда я решил действовать как карточный игрок, который обманывает партнеров, делая вид, что у него на руках козыри, и, несмотря на угрозы, поехал в Испанию, словно намереваясь угодить в тюрьму, чем сильно озадачил тем самым испанских тюремщиков. Если после ареста Луиса я отправлялся на родину только вместе с известными людьми, пользуясь их защитой, то теперь я поехал туда совершенно один, с деланным безразличием человека, который, улыбаясь, кладет голову прямо в пасть льва.
Персонаж Шамиссо, лишенный тени — все время настороже, ни одного лишнего слова, порочащего жеста, — я все-таки продолжал поездки по стране, несмотря на постоянную осторожную слежку полиции. Нерешительность, страх перед необходимостью порвать нить, связывающую меня с родиной, патриотизм и солидарность, которые вскоре станут мне глубоко чуждыми (как может человек, враждующий с самим собой, быть солидарным с другими?), еще некоторое время удерживали меня в Испании, и я бродил по своей стране, словно призрак или зачумленный. В мае шестьдесят первого я побывал на коллоквиуме писателей в Форменторе. Хотя мое имя не значилось в списках участников, к Хайме Салинасу (председателю международного жюри, присудившего премии Беккету и Борхесу) наведались гости из полиции, интересовавшиеся Фельтринелли, а также моей скромной персоной. В том же году мы с Моникой провели отпуск в Торренбо в компании Флоранс Мальро и наших барселонских друзей, но в следующий раз мы вернулись туда только после смерти Франко.
Потом я буду приезжать в Испанию лишь по необходимости, против собственной воли. Постепенно у меня возникла неприязнь к родине: начавшийся экономический подъем не уничтожил моральной и политической рутины в этой сытой, преуспевающей, но абсолютно немой, утратившей собственный голос стране. Понимая, как и многие испанцы, мои ровесники, что мечты нашей юности не сбудутся, а планы не осуществятся, я чувствовал себя обманутым. Предсказать ближайшее будущее Испании было не трудно, оно рисовалось мне в мрачном свете: режим не умрет до тех пор, пока будет жить его создатель. Сделав этот печальный вывод, я отправился на Кубу, привлеченный спасительным огнем революции, обещающей свободу и справедливость. Fuite en avant[383] от Испании и от себя самого решительно повлияет на мое творчество: словно змея, я поменяю кожу, перестану лицемерить, освобожусь от всего наносного, ненужного, сурово и беспристрастно взгляну на себя.
Одиннадцать лет ты проведешь вдали от родины, чуждый и безразличный ей, твое имя в Испании предано забвению, постепенно исчезает со страниц газет, а книги, изданные в Париже, Мехико и Буэнос-Айресе, запрошены. Но изгнанничество только укрепило решимость оставаться самим собой, утверждать собственную правду и ценности, отрицая нормы и законы своей нации; жить и работать, не растрачивая силы понапрасну. Ты интересуешься политическими событиями в Санто-Доминго, Чехословакии и Палестине, но не в Испании, покорной мертвящему режиму. Эта страна для тебя — всего лишь пятно на карте. Пересекая ее границу по пути в Оран, Уджду или Танжер, ты не чувствуешь, что оказался дома, — иностранец, чужак, постоялец гостиницы, ты здесь только проездом. Безразличие иногда сменяется неприязнью, и тогда тобой овладевает желание лишиться гражданства, стать человеком без родины, уехать на край света, подальше от впавшего в летаргию народа, от миллионов немых, оглохших от собственного молчания. Навязчивое болезненное неприятие своей земли, инстинктивный порыв убежать, услышав высокопарную речь испанца. Встреча с земляками мучительна: они говорят не с тобой, а с твоим двойником, — скорее скрыться, притвориться, что не понял, ответить что-нибудь резкое на чужом языке. Отвергая настоящее Испании, ты все больше увлекаешься ее прошлым: жадно читаешь классиков, обращаешься к Асину[384] и Америко Кастро, потрясенный, открываешь для себя Бланко Уайта, начинаешь переводить его, испытывая странное, необъяснимое ощущение, что переводишь собственный текст. Существовал ли Бланко Уайт на самом деле, или это одно из твоих воплощений в иной, прошлой жизни? Ты продолжаешь его путь, его борьбу, потому что порядок, которому Бланко Уайт бросил вызов, продолжает жить в сегодняшней Испании. Для вас обоих изгнанничество стало не карой, а благословением. Привыкнув к тяготам судьбы, послушный ветрам, ты стремишься к перемене мест и впечатлений — чудесные дни в Магрибе, поездки в Сахару, паломничество в Стамбул, завораживающее путешествие вниз по реке к угрюмым святыням нубийцев. Ты без труда входишь в новую, интересную роль — профессора-иностранца, приобщаешься к университетской жизни, вливаешься в стремительный круговорот Нью-Йорка. Ты проживешь одиннадцать лет в Париже, Манхэттене и Танжере, не зная, что такое ностальгия.
И все же это была иллюзия, самообман, который не выдержал проверки временем.
В сентябре семьдесят пятого года ты прилетел в Штаты читать курс лекций в Питтсбурге и там узнал о процессе, приговоре и казни баскских сепаратистов. Появившийся на экранах телевизоров дряхлый диктатор, произносящий нелепую речь, напомнил тебе драму Инес де Кастро[385] — старый фильм, увиденный в детстве; труп, облаченный в королевские одежды, торжественно восседающий на троне, придворные пали ниц, завороженные этим вечным символом власти, которая и после смерти подчиняет себе людей. Этот образ неожиданно вызвал в тебе отвращение, желание запереть всех героев драмы в пыльном книжном шкафу, навеки похоронить их там. Ты осознал тогда, что безразличие к родине было обманом, что официальная Испания Франко навсегда поселила в твоей душе чувство стыда. Оказавшись пленником железобетонных джунглей Голден-Трайэнгл, ты несколько недель не отходил от телевизора, напряженно следил за ходом событий, приходя в ярость от собственного бессилия, удивляясь тому, что происходящее на родине так волнует тебя. Моника сообщила по телефону о его смерти, но новость сразу же опровергли газеты. Однако с той самой минуты, до того, как он действительно умер, память настойчиво возвращала тебя в далекое детство, в юность, в Испанию, казалось, ты присутствуешь при страшной агонии настоящего главы твоей семьи. Внезапная уверенность в том, что ты наконец осиротел, что тень, витавшая над тобой со времен опустошительных бурь гражданской войны, исчезла, вызывала настойчивое желание писать, объяснить твои отношения с человеком, роль которого в своей судьбе ты недооценивал. Вечером двадцатого ноября ты вчерне закончил статью, а через несколько дней прочитал ее в библиотеке Конгресса в Вашингтоне, по-своему отомстив этому малопочтенному общественному институту, столько сделавшему для того, чтоб он много лет продержался у власти. Эта статья, где не упоминалось прямо его имя (In memoriam F. F. B.), пронизанная мыслью о том, что ненавистный тебе человек во многом определил твою судьбу, явилась первым, неосознанным шагом на опасном пути автобиографии.
