Сложная обстановка в Испании наконец привлекла внимание французской прессы. Хотя, вернувшись из Барселоны, я сразу предупредил своих друзей из «Экспресса» и «Франс-обсерватёр» о назревавших событиях, они отреагировали вяло и лениво: в Испании никогда ничего не происходит, лучше всего подождать. Поэтому я крайне удивился, когда накануне забастовки мне позвонила Флоранс Мальро и предложила поехать в Испанию в качестве корреспондента «Экспресса». Я сразу согласился и вылетел первым самолетом, однако мое пребывание в Мадриде и Барселоне продлилось всего три дня. В Париж я вернулся мрачный и подавленный, словно тореро после неудачи на корриде. Мой репортаж «„Р“ — лозунг протеста», подписанный псевдонимом Тома Ленуар, вскоре появился в печати со следующим пояснением: «Корреспондент журнала „Экспресс“ тайно побывал в Испании в день всеобщего протеста против диктатуры Франко». Оказавшись свидетелем очевидного провала забастовки — магазины, транспорт и заводы работали, как обычно, — я попытался проанализировать ход ее развития и причины неудачи.
Седьмого февраля Барраль позвонил из Барселоны в издательство «Галлимар» и сообщил Монике, что Луис внезапно заболел, став жертвой эпидемии, и находится в тяжелом состоянии. Мы сразу догадались, о какой «болезни» идет речь. Хотя это можно было предположить, новость поразила меня. Я сразу представил, что творится сейчас на улице Пабло Альковер, в постаревшем родительском доме, подумал об отце, деде и Эулалии, уничтоженных и раздавленных внезапной бедой. Меня вновь охватило чувство вины — ведь, находясь вдали от дома, я не мог помочь им, скрасить их мрачное опустошительное одиночество. Эти мысли жестоко терзали меня, мучили мою совесть. Я бросился на поиски Октавио Пельисы, чтобы через него связаться с товарищами по партии и получить хоть какие-нибудь сведения о событиях в Барселоне. Вскоре мне сообщили, что руководство КПИ еще не знает о причине арестов, ожидает сведений из верных источников и пока не может принять никаких мер. Тогда я начал действовать на свой страх и риск. Вместе с Моникой мы решили поместить в нескольких газетах и журналах материал о том, что испанский писатель, находящийся в оппозиции франкизму, автор романа «Окраины», который вскоре должен выйти по-французски в издательстве «Сёй», подвергнут аресту. Затем нужно было начать сбор подписей, как перед митингом в Кольюре, но на этот раз под письмом протеста. Я чувствовал, что только шум вокруг ареста или, еще лучше, международный скандал может спасти Луиса, а также арестованных вместе с ним Исидоро Балагера, художника Хоакина Паласуэлоса и других от длительного заключения. Мы с Моникой связались — по телефону и лично — со многими писателями и артистами, предложив им текст письма с протестом против ареста и требованием выполнить право на защиту, закрепленное в Хартии ООН. Письмо, через несколько дней опубликованное в газете «Монд», подписали Пикассо, Сартр, Мориак, Октавио Пас, Сенгор, Жене, Питер Брук, Габриэль Марсель, Маргерит Дюра, Бютор, Роб-Грийе, Кено, Клод Симон, Натали Саррот и многие другие. В Италии, благодаря помощи Витториии, нас поддержали Моравиа, Пазолини, Карло Леви и еще двадцать известных деятелей культуры. В Мексике Макс Ауб, Карлос Фуэнтес и участники «Испанского движения 1959 года»[378] также организовали митинги и сбор подписей. С помощью моих друзей из Каракаса и сотрудников журнала «Марча» мы получили свидетельства протеста многих писателей Венесуэлы и Аргентины.
Хосе Агустин не мог сообщить о Луисе ничего утешительного: из префектуры полиции брата перевели в барселонскую тюрьму «Модело», а через несколько месяцев в Карабанчель[379], поэтому родные теперь посещали его гораздо реже. Дома царило уныние: отец рассказывал всем версию событий sui generis[380], непрестанно твердил о религиозности, правых взглядах и твердых устоях нашей семьи. Моя тетка изводила его бесчисленными упреками, он защищался как мог и настаивал на невиновности Луиса. Однажды отец позвонил мне в Париж и, явно волнуясь, рассказал о визите на Пабло Альковер инспектора полиции. Этот любезный и воспитанный господин утешил отца, объяснив, что дело Луиса могло бы решиться очень быстро, если бы его брат не поднимал за границей ненужный шум своими статьями и сбором подписей. Не имея большого опыта общения с диктаторским государством, я не знал тогда, что, усмиряя инакомыслящих, оно стремится избегать огласки и сохранять видимость благопристойности. И все же я чувствовал, что молчание — лучший пособник диктатуры и только громкое разоблачение может положить конец ее произволу. Звонок отца подтвердил эту мысль: если полиция пытается с его помощью утихомирить меня, значит, мои усилия не напрасны и нельзя сворачивать с выбранного пути. Я еще раз убедился в том, что наша борьба за освобождение Луиса приносит свои плоды, когда возглавляемая Эмилио Ромеро газета «Пуэбло» — орган так называемых «вертикальных» профсоюзов — выразила свое недовольство в двух статьях: «Мода на испанцев во Франции» (29.2.1960) и «Уловка» (15.3.1960).
Журналист, пожелавший остаться неизвестным, удивлялся, что французская пресса восхваляет начинающего автора романа «Окраины», и разоблачал сомнительный успех испанских писателей, которых переводят во Франции только потому, что их творчество, лишенное художественной ценности, свидетельствует об «оппозиции сегодняшней Испании». Затем, недвусмысленно намекая на меня, автор продолжал: «Существует даже специальная таможня, пропускающая во Францию только литературу подобного рода, а строгий таможенник носит ту же фамилию, что и начинающий литератор, превознесенный до небес французской критикой». Через две недели, отвечая на короткую заметку, помещенную по моей просьбе на страницах «Экспресса», журналист из «Пуэбло» вновь вернулся к теме. Удивляясь, что наша фамилия так часто мелькает во французских газетах, он писал: «Почему же пресса некоторых стран так благоволит к литераторам, чьи творения не пользуются особой популярностью в книжных лавках? Ответ прост: политическая деятельность этих „писателей“ весьма „популярна“ в полицейских участках». Двадцать четвертого марта я ответил на обвинения газеты Эмилио Ромеро статьей в защиту реализма в нашей литературе, которая, как мне теперь кажется, шла по единственно верному пути. В этой статье, опубликованной в одном парижском еженедельнике, а затем в Мехико, под вызывающим заголовком «Реализм испанских романистов раздражает инквизиторов Франсиско Франко», я писал: «В обществе, где социальные отношения абсурдны, реализм — насущная необходимость. Встав рано утром, испанский интеллигент продолжает видеть сны: насильственно лишенный всякого представления о времени, в котором он живет, испанец чувствует себя пришельцем с другой планеты, случайно попавшим в свою страну. Вокруг него — только пустота, и он, как может, пытается заполнить ее. Для испанских писателей бегство в реальность — единственное спасение». Через четыре дня после публикации этой необычной полемики — впоследствии изданной Ромеро отдельной брошюрой на французском языке, чтобы исправить ошибки «Экспресса» за счет профсоюзных фондов, — мы с Моникой отправились в Испанию, в Форментор, где должен был состояться Второй международный коллоквиум писателей.
Приехав в Барселону после коллоквиума, мы провели вечер в моем любимом ресторане «Космос», а затем долго гуляли по Рамблас. Наконец блудный сын, смущенный и виноватый, появился на пороге родного дома на улице Пабло Альковер. Последнее несчастье — арест Луиса — еще больше состарило дом и его обитателей. Увидев трех старых, измученных людей, я почувствовал тоску и тревогу. Отец постоянно твердил, что коммунисты обманули Луиса, запутали его, дед молчал. Эулалия, замкнувшись в себе, теребила замшевое пальто — подарок Моники. Еще до отъезда из Парижа я решил задержаться в Испании на несколько недель, посетить Луиса в тюрьме, сделать все возможное для его освобождения, а затем отправиться в Андалусию вместе с Симоной де Бовуар. Восьмого мая я проводил Монику в аэропорт и, проведя мучительную бессонную ночь дома, поспешил в Мадрид, где через три дня должен был встретиться с Флоранс Мальро. Помню посещение тюрьмы в Карабанчеле: очередь родственников, ожидающих свидания с заключенными, в которой я встретил жену Габриэля Селайи с передачей для ее брата, а также мать Луиса и Хавьера Соланы. Помню и свидание с братом — две металлические решетки, его спокойное, но сильно осунувшееся после голодовки лицо, ощущение бессилия, открывшейся пустоты, когда прозвенел звонок и заключенных увели в камеры. Двадцать восьмого мая, когда я вновь собирался в Карабанчель, пришло счастливое известие об освобождении Луиса. Чтобы не показать, что именно заграничная кампания протеста вынудила власти освободить его, из тюрьмы были выпущены еще несколько человек — в их числе Исидоро Балагер, — тогда как другие заключенные, которым предъявляли такие же обвинения, провели в тюрьме месяцы и даже годы. Это лишний раз подтверждает, что молчание — главный пособник произвола и гнета диктатур.
