Солнце по-прежнему палило вовсю, но уже повеял свежий ветерок. Вернер попрощался со всеми за руку и всех поблагодарил. Сжимая руку девушки в своей, он подумал: до чего же молода, до чего хороша! Но желание в нем уже не шевельнулось.

Он двинулся прямо сквозь заросли, без тропы. За подъемами и спусками хижина вскоре пропала из виду. На карте Вернера вся эта местность была обозначена одним словом: «Пустошь». У его ног расстилались ковры из желтых и лиловых цветов. Нежный ветерок овевал склоны, принося и золотисто-красных, ослепительно ярких бабочек, и аромат тимьяна и лаванды, который оседал на голубых цветах розмарина и больших желтых соцветиях мастиковых кустов. Солнце сияло в небе огромным золотым шаром, заливая ослепительным светом колеблемую ветром тимьяновую пустошь с одним-единственным пятном прозрачной тени, отбрасываемой одинокой пинией. Вновь открылись перед Вернером провалы ущелий с голыми отвесными скалами и белыми как мел высохшими руслами горных речек, на берегах которых застыл в молчании серебристо-зеленый кустарник. Вернер спускался в ущелья и с большим трудом прокладывал себе путь в густых зарослях. Пот ручьями стекал по его лицу. То и дело приходилось ему прибегать к помощи штыка, чтобы прорубиться сквозь густую и цепкую чащобу, кишевшую зелеными, серебристыми и красновато-бурыми змеями и ящерицами. Но наверху, на взгорьях тусколанских просторов, его вновь обдувало прохладным ветерком, он опускался на землю, усыпанную цветами, и ел, если был голоден, а потом смотрел на компас или на карту и обводил долгим взглядом ландшафт, открывавшийся на юге, где иногда — и теперь уже намного ближе, чем раньше, — можно было увидеть бенедиктинский монастырь. Далеко на востоке высились неприступные Апеннинские горы, неповторимые в своей дикой красе, а перед ними и намного ближе одиноко торчал голый гребень вулкана Соракте, окруженный свитой из холмов и возвышенностей. Гребень как бы плавился на солнце и развевался по ветру, благородный, угрюмый и мертвый - мертвый даже по сравнению с этой дикой и вымершей местностью, которая, как и любая глухомань, кажется забытой и покинутой на краю света, на краю жизни, там, где наша мертвая звезда висит под огромным пустым куполом небытия.

Ближе к вечеру Вернер добрался до обширного пшеничного поля, полого спускавшегося в долину. За деревьями на противоположном конце долины он различил домики селения и услышал грохот движущихся танковых колонн — высокий и ровный рокот американских двигателей и лязгающий скрежет гусениц по асфальту. Все звуки доносились глухо, из дали, окрашенной закатным багрянцем. Вернер снял с плеча карабин и зашвырнул его в высокие волны пшеницы. Потом отцепил с ремня подсумки, штык и каску и отправил все это туда же. И лишь тогда двинулся через поле. Внизу он опять попал в густые заросли кустарника. Продираясь сквозь колючую чащу, он исцарапал в кровь лицо. Путь был не из легких. Так что наверх он выбрался, еле дыша.

В лощинке на противоположном склоне долины он наткнулся на дикую вишню, всю усыпанную ярко-красными блестящими ягодами. Трава вокруг дерева была мягкая и по-вечернему сочно-зеленая. Нагнув ветку, он начал рвать вишни. Лощинка была похожа на келью: грохот танков едва проникал сюда. Придется вам еще немного обождать, господа хорошие, подумал он, покуда я поем вишен. У них приятный кисло-сладкий вкус. Я так долго был в плену. И хочу хоть несколько минут побыть на свободе, прежде чем попасть в новый плен. Уж потерпите как-нибудь! У диких вишен такой терпкий, такой острый вкус. Как бы я хотел есть эти вишни свободы вместе с Эрихом. И с Алексом. Но приходится их есть одному.