Марио и Милена долго шли вдоль длинной каменной стены, тянувшейся с левой стороны дороги; справа, на от» косе, чернела вереница кипарисов, нависавших над дорогой. Путники молчали; в памяти обоих ясно стоял сейчас образ Мачисте и то мгновение страшной ночи, когда они обрели друг друга. Они безотчетно понимали, что говорить не надо, что звук голоса, нарушив тишину, нарушит и согласное течение мыслей, рождавших в них обоих одни и те же воспоминания и чувства. Заговорить сейчас — значило бы умолчать о чем-то важном, чего не выразишь словами. А не сказать самого главного — значило в какой-то степени изменить друг другу.
Наступила полночь; они вышли на равнину, оба почувствовали усталость, заговорили. Решено было сделать привал. Перескочив через канаву, они устроились у дороги, найдя ровное местечко, поросшее травой. Марио вытянулся на спине, подложив одну руку под голову, а другой рукой обнял Милену, прилегшую рядом. Ночь была все так же прекрасна, и Милена вновь задумчиво повторила:
— Действительно, как далека от нас виа дель Корно! — Дальше звезд! — откликнулся Марио. Но, помол-чав, добавил: — И все-таки — это наша улица! Со всем, что там есть хорошего и дурного!
Дул легкий ветерок, сияли звезды; едва слышно шелестели кипарисы, словно ласково шептали что-то. Порой снова доносился собачий лай. Одинокие звуки, то глухие, то резкие, теперь раздавались лишь изредка. Долина словно поглощала их, потом, затаив их где-то в темноте, выпускала один за другим на простор, и, став гармоничнее, мягче, они таяли, замирая, и, наконец, угасали вдали, вызывая ощущение какой-то сказочной нежности. И когда наступила тишина, казалось, что природа начинает дышать — ветре, в шелесте, в трепетании светлячков, которое каждый миг возникало, умирало и возрождалось, мерцая в воздухе; а хор лягушек, их монотонное, непрестанное кваканье, казалось, составляло одно целое с тишиной.
И хотя Марио и Милена желали друг друга, хотя в их жилах кипела молодая кровь, они не соединились; им было достаточно ощущать свою близость, длить желание и жаждать друг друга. Они молчали, вникая в свои мысли, снова и снова чувствуя, что мысли у них одинаковые. И безмолвие этих часов, когда оба они, простершись на траве, лежали с открытыми глазами и вслушивались в тишину, было напряженнее всяких слов.
Наконец, пропел петух, и постепенно с разных сторон откликнулись другие петухи, словно целое полчище их вышло из лагерных палаток. Поднялись и Марио с Миленой.
— Я уж несколько месяцев не слыхал петуха, — сказал Марио.
И вновь обоим пришла на мысль виа дель Корно с полицейскими, поджидающими на лестницах, за углами, может быть, в конторе гостиницы.
Было еще темно, когда они снова пустились в путь. Марио запел песню. Ту самую, что пела Милена, идя по аллее, когда он вышел с поля, напугав ее, и они в первый раз узнали друг друга. После песенки о мимозе они долго пели на ходу, тесно прижавшись друг к другу, одну песню за другой — все песни, какие знали.
Где— то далеко за долиной взошла заря; воздух посвежел, и прохлада бодрила их. Навстречу им ехали люди в повозках и на велосипедах, засучив штаны, шли босиком крестьяне, шли крестьянки, тоже босые, в ярких платках на голове, ехали телеги, запряженные волами. Марио и Милена проходили мимо деревенских домиков; на гумнах кудахтали куры; детишки бегали с ломтями хлеба, политого оливковым маслом и посыпанного со лью; старухи пряли свою вечную кудель, сидя на скамеечке у дверей; женщины доставали воду из колодца и, оглядываясь на молодую парочку, придерживали веревку; ослики вертели колесо водочерпалки; волы в ярме тянули плуг, и пахари покрикивали на них и подгоняли хворостиною. И все, кто видел Марио и Милену: пахари на равнине, хозяйки с ведрами, с которых капала вода, бабушки со своими древними веретенами, похожие на воскресших волшебниц, ребятишки, вытиравшие подолами носы, женщины и мужчины, шедшие в поле с лопатами и мотыгами на плече или под мышкой, велосипедисты и фатторе, ехавшие в одноколках, -все говорили им:
— Счастливого дня! Счастливого дня!
— Счастливого дня, — отвечали Марио с Миленой и шли вперед, а вслед им неслись сотни голосов, сотни добрых пожеланий.
Потом солнце поднялось высоко, и Марио с Миленой пошли гуськом, ища тени под кипарисами, которые росли теперь все менее плотным рядом. Большой кусок дороги они прошли по солнцепеку; проносившиеся автомобили обдавали их пылью. Проехали навстречу друг другу два утренних автобуса. Марио показал нос и водителю и пассажирам. Наконец, они добрались до кучки домов, откуда начинался новый спуск. Там, внизу, на расстоянии двух километров, виднелась среди полей деревня Маргариты — каменный островок с возвышающейся над ним колокольней.
Марио с Миленой устали, им хотелось пить, но мысли их были легки, как у всех счастливых влюбленных, а близость цели подбадривала обоих. Пройдя через гумно, они вошли в чей-то дом и попросили напиться. Им налили в грубые деревенские стаканы колодезной холодной воды, и она очень освежила их. В открытом ларе лежал большой каравай деревенского домашнего хлеба; и так как Марио все смотрел на него, пока пил, хозяйка спросила, не отрезать ли им по куску.
Они двинулись вниз по склону под жарким солнцем снова держась за руки и уплетая хлеб, как накануне вечером виноград. Они радовались, что наконец добрались да места, и не думали ни о чем, кроме своих сомкнутых рук да чудесного вкуса и запаха хлеба. Дом Маргариты стоял на ближнем краю деревни. Марио и Милена, как дети пробежали последние метры.
Это был старый деревенский дом с огородом, курятником и крольчатником, смоковницей и персиковым деревом, грядками овощей, крошечными кустиками недавно посаженных помидоров и двумя рядами виноградных лоз по краям огорода. Дверь была открыта, Марио и Милена вошли. Они позвали, но никто не откликнулся; прошли в просторную кухню с большим очагом, около которого в свое время разыгралась идиллия Мачисте и Маргариты. Из кухни был выход в огород; там они и нашли Маргариту
Она сидела на низенькой скамеечке под персиковым деревом и вязала. Рядом с ней копались в песке малыши-племянники, за которыми она присматривала. На Маргарите было длинное черное платье со сборками на боках Она утратила свой прежний цветущий вид, немного удивленное и вместе с тем уверенное выражение лица, свой робкий и смеющийся взгляд. Теперь лицо ее приобрело матовый оттенок слоновой кости, а розовые пятна впалых щеках лишь подчеркивали его худобу. Горе погасило в глазах Маргариты блеск радостного удивления, всегда смотрели теперь сосредоточенным и грустным взглядом, говорившим о смирении, о готовности навеки покориться своей участи.
Увидев Марио и Милену, Маргарита пошла им навстречу. Она похудела и от этого стала как будто выше, фигура ее казалась очень стройной и молодой, несмотря на уродовавшее ее платье. Во всем ее облике ощущался разительный контраст между юношеской силой, грацией тела и поблекшим, бледным лицом, на которое уже легла печать преждевременной старости. И ее стремление утомить себя, самой все сделать по дому, «чтоб отвлечься», как говорили родственники, было не чем иным, как бессознательной борьбой, которую Маргарита вела против собственной плоти, подчиняя ее своему духу. На груди Маргариты, словно собственное ее сердце, открытое взглядам людей, был медальон с портретом мужа, и в этом не чувствовалось ни наивности, ни рисовки.
— Какими судьбами? Что случилось? — спросила она, идя им навстречу.
В ее присутствии радость покинула Марио и Милену, словно только в эту минуту они осознали положение вещей, спустились на землю с качелей радости и света, высоко возносивших их всю дорогу, и перед их глазами снова предстал горизонт, затянутый черными тучами, за которым скрывалось неведомое будущее. С возвратом к действительности вернулось и ощущение усталости от долгого пути. Наскоро рассказав обо всем Маргарите, они взмолились: «Где бы поспать?» В доме была только одна комната для гостей: Марио отправили туда, а Милена легла на постель Маргариты. Прежде чем заснуть, они через стенку пожелали друг другу «счастливых снов». И в самом деле оба уснули блаженным сном двадцатилетних влюбленных.
