— С мешком?
— Да, с мешком. Должно быть, мешок тяжелым: Джулио чуть не растянулся.
— Мешок с углем?
— Нет, нет. Мешок чистый и наполнен только до половины.
— Гляди во все глаза, плутовка!
— Нези остался стоять на пороге… Озирается по сторонам. Джулио выходит из лавки. Они даже не попрощались друг с другом… Нези уставился на наши окна.
— Отойди от окна! Теперь Джулио пойдет отмечаться. Сдал «покойника» в надежные руки и будет себя чувствовать в полиции увереннее… Дай мне газету и позови сюда Лилиану!
— Синьора, вы думаете…
— Не твое дело, что я думаю.
Джезуина молчит. Синьора устала. Утро выдалось необычное. Синьора знает, что ей надо беречь свои силы. Горло ей сдавила «какая-то цепь», и Синьора глотает воздух, желая освободиться от этого чувства. Чтобы как-нибудь отвлечься от тягостных ощущений, она поправляет массивный золотой браслет, надетый на левую руку, ожерелье, свисающее на грудь, трогает кольца. Эти драгоценности Синьора носит лет тридцать, не меньше, и они словно срослись с ней, стали частью ее тела, единственной, на которую она может смотреть без грусти и отвращения. Синьора поглаживает драгоценности, как гладят кошку. Это и приятно и помогает сосредоточиться. Синьора размышляет. Она сидит в постели, прислонившись к подушкам; хорошо уложить их умеет одна лишь Джезуина. Пунцовое атласное одеяло, на которое выпущен край белоснежной простыни голландского полотна, прикрывает Синьору до пояса. Ее величественная, пышная грудь вырисовывается, как на портретах знатных дам XVII века. Темные краски в сочетании с белыми пятнами придают всей ее фигуре рельефность и выразительность. На ней свободное сборчатое платье цвета ультрамарина. На шее кружевной воротник оттенка слоновой кости. Такие же кружева и на манжетах. Горло — ох, уж.это горло! — прикрыто, как у царицы Савской, повязкой, доходящей до самого подбородка. Повязка черная с желтыми крапинками. К ней приколота брошь — большая, оправленная в платину камея.
Лицо Синьоры, особенно его выражение, пугает и завораживает. Иссиня-черные блестящие волосы разделены пробором и туго заплетены в косички, которые кругами уложены на ушах. Лицо поражает неестественной белизной: все оно, от корней волос и до самой шеи, покрыто, как гипсом, толстым слоем белой жирной пудры. Ярко накрашенные губы придают ему еще большее сходство с хорошо сделанной зловещей маской. Глаза с опухшими исками, затененные густыми длинными ресницами, напоминают две большие темные пещеры, в глубине которых свет то вспыхивает так ярко, что трудно смотреть, то словно гаснет навеки. Кожа дряблая, щеки обвисли, как уши у пойнтера.
Синьора размышляет. Выпростала руки из-под одеяла и поглаживает левую руку правой. Сдвигает кольцо с середины пальца до самого ногтя, потом не спеша водворяет его на место. Руки у нее длинные, худые, с узловатыми пальцами. Суставы пальцев похожи на крупные орехи, поэтому безболезненно снять и снова надеть кольцо — настоящая головоломка. Эта игра помогает Синьоре думать. Синьора размышляет. Джезуина приучена, не нарушать тишины, молчать, пока Синьора сама о чем-нибудь не спросит. Жара. Сквозь закрытые жалюзи не проникает ни малейшего дуновения ветерка. Знойный июнь обещает еще один мучительный день. Солнечный луч протянулся по красному одеялу, играет на отполированной спинке кровати черного дерева, увенчанной золотыми шарами. Над кроватью, на стене, оклеенной темно-красными обоями с золотыми лилиями, висит репродукция картины «Мадонна в кресле» [8].
Синьора думает. Ее мысли стройны и логичны. Даже вещи, которые ее окружают, говорят о любви к порядку и о здравом смысле. Комната обставлена только самым необходимым; здесь нет ничего лишнего и декоративного, экстравагантного и неоправданного. Зеркальный шкаф, два красных кресла, туалет, по углам стоят обитые красной материей стулья. Каждая из этих вещей используется по своему назначению и, конечно, прежде всего, — стоящий у кровати Синьоры ночной столик, весь заставленный пузырьками с лекарствами и стаканами. На фиолетовых занавесках вышит золотой лев с поднятой лапой. Половину стены напротив кровати занимает большой комод, на котором все безделушки, коробочки, веера, бинокли, лорнеты — расставлены и разложены так, что из «своего ада», к которому прикована Синьора, она может видеть каждый предмет в отдельности и в минуты дремотного покоя воскрешать в мыслях счастливые дни своего прошлого. Спальня была задумана и обставлена Синьорой, как «красная комната». Синьора пожелала, чтобы на обоях были изображены золотые лилии, а на занавесках геральдический лев «Мардзокко» [9], — это всечасно напоминает ей, что она во Флоренции, куда она приехала еще совсем молоденькой девушкой, где она любила и страдала, где «познала счастье и горе».
Но ни в «красной комнате», ни в других комнатах квартиры и, возможно, вообще нигде нет портрета Синьоры. Портрета, изображающего ее в дни молодости. А говорят, она была необычайно красива. «Тогда Синьоре, — утверждает Луиза, — было чем похвастаться». Как только Синьора поняла, что стареет, и узнала, что у нее болезнь горла, которая неизбежно сведет ее в могилу, она решила уничтожить все свидетельства своей былой красоты. Призвав на помощь свой трезвый ум и прекрасную память, она без особого труда составила список всех тех, кому когда-то подарила свои фотографии. Она вспомнила фамилии и адреса даже тех друзей, с которыми уже давно не встречалась. Синьора побывала в нескольких домах, расположенных в центре, посетила некоторые палаццо на набережной Арно. Прошло лет сорок с тех пор, как она была здесь в последний раз. Решив осуществить свое намерение во что бы то ни стало, Синьора обратилась в сыскные агентства, несколько раз выезжала из города. И она добилась своего. Впрочем, она дарила свои портреты лишь очень немногим. И предусмотрительно фотографировалась только в одиночку. Надо было отыскать шестнадцать фотографий. Она заполучила четырнадцать. О пятнадцатой Синьора узнала от свидетеля-очевидца; по его словам, женщина, к которой много лет назад эта фотография попала в руки, разорвала ее на клочки и вышвырнула в уборную. Что же касается последней, шестнадцатой, то Синьора получила письменное заявление, в котором бывший обладатель карточки заверял «честью депутата и криминалиста», что предал фотографию пламени, а пепел развеял по ветру в тот самый день (но об этом ей было сообщено уже устно) — вернее, в ту самую ночь, когда он решил, что «стал наконец серьезным человеком». Достигнув своей цели, Синьора сказала: «Теперь уж никто не может показать, какой я была когда-то. Слова в счет не идут, слова — это ветер. Пусть видят меня такой, какой я стала». (Правда, с этих пор видеть Синьору могли лишь очень немногие.)
Пока Синьора разыскивала свои фотографии, она осквернила светлые воспоминания многих людей, разожгла угасшую ревность, растравила старые раны. Синьора отнеслась к этому с циническим безразличием, как та молодая куртизанка, чьи портреты она последовательно уничтожала. Все ее знакомые, за исключением одного, были еще живы и все занимали теперь высокое положение в обществе. Синьора поздравила себя с тем, что всегда «хорошо разбиралась в людях». Возможно, Синьора забыла, что изображенная на фотографиях красавица, вступая в связь, имела обыкновение говорить: «Больше денег — дольше дружба» — и дарила свои портреты только молодым людям, самым красивым, богатым и самым щедрым. Синьору порадовало и то, что все сохранили ее портреты. Больше всех взволновался при свидании с нею тот, у кого она вытребовала свою одиннадцатую фотографию. Он согласился вернуть портрет при условии, что они проведут день вместе как добрые, старые друзья: он покажет ей Тревизо, где она ни разу не бывала. Вечером он сказал, что никогда не мог ее забыть, и — слово за слово, дальше — больше — предложил ей наконец выйти за него замуж. Поняв, что фотография, заключенная в перламутровую рамку — бог знает какой ценности! — находится в опасности и что уговаривать его значило бы лишь усложнять положение, Синьора выдавила несколько слезинок и, сделав вид, что она тронута, согласилась. Они вместе легли в постель — «это было так мучительно!», а ночью, пока он спал, она встала, спокойно оделась, взяла фотографию и с первым же поездом уехала из Тревизо. (Она подсыпала ему в кофе снотворного: чтобы получить фотографию, она была способна даже отравить его.) Когда со всем этим было покончено и как будто уже не оставалось ни одного свидетельства ее былой красоты, Синьора вспомнила, что однажды она позировала художнику, приятелю своего друга. Найти этого друга было не трудно, но получить портрет оказалось делом сложным и обошлось дорого. Купив его, Синьора пожалела, что потратила столько денег и столько времени: портрет не был похож. Она узнала себя только по платью. Нет, разве такой она была в те годы! Да ничего похожего! Друг согласился с этим. «И все-таки, — сказал он, — это хорошая картина!» — «Но я же не была такой!» — «Конечно, нет! Но что-то здесь есть от твоего прежнего облика». Она уничтожила и этот портрет, чтобы не осталось и тени прежней ее красоты. У нее сохранилась лишь рама с медной дощечкой, на которой было написано имя художника, а рядом, буквами помельче: «Портрет дамы».
