«Вот как продрогла, до самого нутра!» — думала Джезуина. Глупо она сделала, что не достала из шкафа шерстяной халат и не закутала горло платком, как зимой, когда приходилось долгие ночи быть на ногах, ухаживая за Синьорой, если у той был приступ удушья.

Холод и сырость осенней ночи пронизывали девушку до костей. В этом болезненном состоянии она чувствовала себя жалкой и несчастной. А голова была такая тяжелая. Неотвязные мысли, владевшие Джезуиной в последние месяцы, как будто сплелись внезапно в комок, бились в унисон с ее сердцем, повторяя: «Нет, нет и нет для тебя исхода. Бунт, который ты замышляешь, напрасен и нелеп. Была и будет Джезуина рабыней Синьоры».

Лилиана вытеснила ее из сердца Синьоры, и теперь она, Джезуина, вновь стала тем, чем была в самом начале, когда Синьора взяла ее из приюта: сиротой, которую Синьора наняла себе в услужение «за обычное жалованье». Двенадцать лет протекли бесплодно, бесполезно! Синьора воспользовалась ею, всячески ее эксплуатировала, принудила думать по-своему, а потом отшвырнула ее и теперь уверена, что держит в своем доме покорного сообщника, который не посмеет предать.

Прошло несколько месяцев, привязанность Синьоры к Лилиане оказалась прочной, и Джезуина, освободившись от смятения ревнивой зависти, начала думать самостоятельно, постепенно выходя из-под духовного подчинения Синьоре. И тогда она, как двенадцать лет назад, в приюте, оказалась одна — не с кем было поделиться мыслями, некому излить свое сердце; будущее было закрыто перед ней, мир неведом, нет друга, к которому можно постучаться в дверь, не на кого опереться. И вот, наконец, ей на ум пришло слово «угнетенная». Эта кощунственная мысль оказалась толчком; впервые Джезуина усомнилась в справедливости господа бога. Впервые она подумала, что Синьора «причинила ей зло».

Видя, что Синьора оказывает Лилиане те же знаки внимания, дарит ей те же нежности, которые раньше расточала ей, Джезуине, с тех пор как она стала взрослой, быть может, повторяет те же интимные слова и, конечно, осыпает теми же ласками, Джезуина сначала испытала острую ревность. Но постепенно, по мере того как нарастало ощущение утраченного счастья, сдержанного гнева и разочарования, у нее появилось и другое чувство: словно мало-помалу туман рассеивался перед ее глазами. Синьора утратила свой ореол почтенности и стала для Джезуины обыкновенной старухой, больной и капризной старухой, каких много на свете. Глаза Синьоры больше не возбуждали в Джезуине смешанного чувства страха и влечения, как это было раньше. Интимная близость с ней казалась теперь девушке не только страшной, но и противной, отталкивающей, мерзкой. Теперь Джезуина видела Синьору такой, какой та была в действительности, испытывала к ней чувство гадливости и судила ее.

Перед служанкой словно распахнулись двери тюрьмы, где она провела свое отрочество, где ее цветущая юность была прикована к постели больной или к окошку, — ведь весь ее кругозор ограничивался узкой улицей виа дель Корно. Вновь пробудились ее естественные инстинкты, хотя она и не отдавала себе в этом отчета; и то «воспитание», какое дала ей Синьора, та кладбищенская стена, за которую она запрятала девушку, внушая ей враждебность к миру живых людей, постепенно рушилась. Джезуина становилась хозяйкой своей судьбы. Но она никак не решалась переступить порог темницы и вырваться на свободу. Оглядываясь назад, девушка снова испытывала тот же страх, что и в тринадцать лет, и все еще не в силах была постоять за себя. Она видела, как Лилиана, женщина с жизненным опытом, жена и мать, тонула в том же болоте внушений и уговоров, из которых она сама едва выбралась. Джезуина жалела Лилиану, но в то же время испытывала чувство злорадства и отнюдь не собиралась протянуть Лилиане руку помощи, чтобы спасти ее и «открыть ей глаза». В душе Джезуины еще оставалась мстительность, которую ей привила Синьора: это был последний кусок стены, который все не поддавался. Джезуина еще не освободилась окончательно.

Она отчетливо понимала это сейчас, когда лежала, замерзшая и усталая, под одеялом, которое давило, но не согревало ее. Несколько раз в течение ночи она намеревалась отойти от окна, сказать, что ей надоело караулить, что судьба Уго и Мачисте ее совершенно не интересует. Но все время она чувствовала за спиной взгляд Синьоры, слышала хриплый и властный голос, который до сих пор словно гипнотизировал ее, и она не смела нарушить приказа, ослушаться Синьоры. Первый мятежный поступок Джезуины — отказ смотреть в окно — должен был быть решительным и бесповоротным. Надо было смело и прямо сказать: «Мне надоело! Я ухожу!» — а не обращаться со смиренной просьбой. Она с трудом сдерживала слова кроткой жалобы, готовые сорваться с уст: «Я устала! Мне холодно!»

Теперь сознание собственного бессилия мучило ее, словно угрызения совести, словно возмездие за преступление, совершенное против самой себя. Она понимала, что у нее никогда не хватит мужества выполнить свое намерение, оставить Синьору и уйти… Куда? За стенами дома Синьоры была тьма незнакомого мира, где такие бедные и одинокие женщины, как она, кончают улицей, — все равно, идут ли они в прислуги или становятся содержанками. В том мире все мужчины — грубые и грязные эксплуататоры. У Джезуины была только одна мерка для суждений о жизни — поучения Синьоры, а события на виа дель Корно, казалось, подтверждали справедливость этих наставлений.

И все— таки Синьора причинила ей зло. Она угнетала Джезуину, превратила ее в рабыню, так же как это делают с женщинами мужчины. И хотя Джезуине было лишь двадцать пять лет, она не видела для себя иного исхода, кроме печального удела рабочей клячи, которая обречена до конца своих дней шагать с завязанными глазами по кругу, вращая колесо водочерпалки, и все-таки не покидает ни хозяина, ни стойла и в вечном своем кружении мирится с беспросветным отчаянием и усталостью.

Даже и сейчас Джезуине вспоминалось, что она не выполнила последней обязанности своего долгого рабочего дня: не выставила за дверь ведро с мусором. Как ни устала, а надо это сделать. Если завтра Синьора дознается, что ведро не выставлено, она будет бранить Джезуину. Синьора всегда все знает: лежит в постели, а сама угадывает буквально все, что совершается в доме и на улице. Слух у нее чуткий, как у слепого, а прозорливость — как у пророка.

Джезуину все еще крепко держат в узде. Она тихонько, тихонько встает с постели — не дай бог нашуметь: Синьора, быть может, забылась сном, а сон ее драгоценен. По-прежнему дрожа от озноба, она идет босиком, накинув на плечи юбку вместо платка; пробирается на кухню, крадется по коридору и осторожно отодвигает засов, вздрогнув от его легкого скрипа. Затем она наклоняется, чтобы бесшумно поставить ведро за дверь.

Перед ней на площадке лежит навзничь мужчина.

Это был Уго.

Мысль о том, что Синьора может проснуться, была сильнее испуга, и Джезуина удержалась от крика.

Девушка наклонилась над лежавшим. Падая, Уго успел защитить голову: он лежал, прижавшись щекой к согнутой руке. По светлому пиджаку от левого плеча до поясницы расплывалось большое кровавое пятно. Виден был только профиль бледного лица, лоб в ледяной испарине, полузакрытый глаз смотрел невидящим взглядом. Рот искривила гримаса боли, сквозь стиснутые зубы вырывалось хриплое дыхание.

Джезуина тихо позвала его. Уго не ответил. Девушка попыталась приподнять лежавшего, обхватив его за пояс, но безжизненное тело было слишком тяжелым. Тогда Джезуина подхватила его под мышки и поволокла по коридору. Она действовала безотчетно, заботясь лишь об одном: не нашуметь. Запирая дверь, Джезуина заметила, что ее правая рука в крови. Уго застонал, пробормотал что-то невнятное. Джезуина втащила его в свою комнату и попыталась положить на кровать.

Словно призрак, на пороге появилась Синьора в длинном голубом халате; волосы подобраны в сетку, вокруг горла — черная повязка, на которой поблескивает брошь, на белом, как мел, лице — черные орбиты сверкающих глаз.

Синьора была полна спокойствия и выдержки в противовес лихорадочному волнению Джезуины; она поддержала Уго за ноги и молча помогла уложить его на постель. Все так же невозмутимо — только взгляд ее был пристальным и горящим — она приказала: