— Привет агитаторам и пропагандистам, — негромко сказал Косенко. — Не помешаем?

— Только дорогу к блиндажу попрочней запомни, — ответил Фокин, — а то как начнут нас благословлять, не ровен час, заблудишься.

— Ничего, мы привычные, еще и вам дорогу покажем, — отпарировал Косенко.

У Курта все было готово, но он медлил.

— Давай, — скомандовал Фокин. Он спрыгнул в окоп и стал с ним рядом.

— Ахтунг, ахтунг… — голос Курта, усиленный рупором, показался незнакомым, и, хотя все в окопе ждали начала передачи, первые слова прозвучали неожиданно.

Курт говорил быстро, и Косенко с Гуниным понимали далеко не все из его речи. Но смысл они улавливали. Курт рассказал о положении на фронтах, потом сказал, что немцам пора одуматься и поворачивать оружие против Гитлера и его приспешников. Он сделал паузу, и с той стороны без рупора, но очень внятно кто-то спросил по-немецки:

— Кто это говорит?

Курт назвал себя и добавил, что говорит он от имени всех честных немцев, которые, он уверен в этом, думают так же.

— Ферретер[1], — раздался тот же голос из немецких окопов.

Курт поперхнулся. Его будто что-то ударило по голове, и он на мгновение растерялся.

— Доннер веттер, — вдруг выругался он, ударом кулака отбросил рупор и, прежде чем люди в траншее успели сообразить, что он собирается делать, выскочил на бруствер.

— Я не предатель! — крикнул он по-немецки, грозя кулаком в сторону вражеских окопов. — Гитлер — предатель, — и пошел к немецким траншеям.

Фокин стал на ступеньку, приподнялся над бруствером и крикнул:

— Назад! Курт, назад!

Но тот даже не оглянулся. Он шел к проволочному заграждению, которое было совсем близко от немецких траншей. Кое-где, ближе к нашим окопам, лежала спираль Бруно, в ней были широкие проходы, и Курт угадал как раз один из них и прошел, не споткнувшись.

— Уйдет, — зло сказал Гунин и вытащил пистолет.

— Подожди, — остановил его Фокин. — Никуда он не уйдет. Надо предупредить наших по траншее, чтобы не стреляли.

Косенко метнулся вправо.

— Ты иди влево, — приказал Фокин старшему лейтенанту. Гунин послушался. Скоро и он и Косенко вернулись. А Курт тем временем подошел к самой проволоке у немецких окопов. В тусклом свете молодого месяца его фигура рисовалась черным силуэтом. Он размахивал руками и что-то громко говорил своим соотечественникам. В наши окопы долетали обрывки фраз. Курт ругал Гитлера и доказывал, что предатель не он, Курт, а те, кто вверг Германию в эту ужасную войну.

Месяц опустился совсем низко, и темная фигура Курта обозначилась так четко, будто она была вырезана из черной бумаги. Он держал пилотку в правой руке, взмахивал ею, как флажком, и все его худое, остроугольное тело словно вытягивалось вверх и угрожающе раскачивалось над проволочными заграждениями, над немецкими окопами. Странная фигура его была так необычна, поступок так неожиданно смел, а в словах столько горячей убежденности, что гитлеровские солдаты не стреляли. Они молча слушали.

Но вот в немецких окопах произошло какое-то движение, послышался шум и сухо щелкнул пистолетный выстрел.

— Уходи! — крикнули Курту по-немецки.

Он еще оказал несколько слов, повернулся к немцам спиной и, приподняв свои острые плечи, пошел к нашим окопам. Шел он не торопясь, сутулый, длинноногий, руки болтались у него, как привязанные.

— Файер! — громко, на высокой ноте крикнул кто-то в немецких окопах. Раздалось несколько выстрелов. Курт даже не обернулся. Он дошел до края окопа и легко спрыгнул в него. И тотчас с немецкой стороны открылась пальба из винтовок и пулеметов.

— Сумасшедший! — Фокин схватил Курта за плечи, сильно встряхнул и обнял. — Напугал ты меня. Ведь на рожон полез.

Курт перевел дыхание и, когда Фокин отпустил его, прислонился к стене окопа.

— Они сказали предатель. — Курт криво усмехнулся. — Я не есть предатель. Я ходил доказать…

Гитлеровцы пустили в дело минометы. От близких минных разрывов с бруствера посыпалась земля, и Фокин увлек всех в блиндаж. Там при свете фитилька, плававшего в плошке с ружейным маслом, расположились на пустых ящиках, покурили, спокойно слушая, как рвутся вокруг мины.

— А ведь могли подстрелить, — сказал Косенко.

— Свободно, — поддержал Фокин. — У них там, должно быть, офицера не было, они и молчали.

— Не было, — подтвердил Курт. — Он пришел, стрелял, а ему не давали… Там есть хорошие ребята…

Через неделю Курта вызвали в политотдел армии. Прощались с ним тепло и сердечно. А старший лейтенант Гунин даже сказал на прощанье:

— Виноват я перед тобой, Курт, неважно о тебе думал. Уж ты извини меня, не сердись.

— Я не сердись, — ответил Курт, и глаза его стали грустными. — Я понимайт.

И уехал. Больше его у пластунов не видели, он работал на других участках фронта. А штабные офицеры долго еще вспоминали его, называя не иначе, как «наш Курт».

Капитан Дорохов медленно опустился на землю. Кунин попытался его поднять, но капитан сказал, сжав ему руку выше локтя:

— Подожди немного.

Кунин помог капитану лечь, сунул ему под голову свой вещмешок и сел рядом.

В лесу было тихо и темно. Кунин сидел так близко от капитана, что мог достать до него рукой, но видел только его лицо. Даже впотьмах заметно было, что Дорохов очень бледен.

Кунин сидел молча и слушал. Сзади тревожно крикнула лесная птица, что-то прошуршало в ветвях. Пахло смолой и еще чем-то приятным — чем, городской житель Кунин не знал.

Капитан поднял руку, взглянул на часы со светящимся циферблатом и сказал негромко:

— Два часа.

— Скоро рассвет, — так же негромко ответил Кунин.

— Надо идти, пока не рассвело, — капитан попробовал подняться, но это ему не удалось, и он, охнув, уронил голову на вещмешок.

— Отдыхайте, — попробовал успокоить его Кунин, — тут и днем можно будет идти. Помаленьку можно.

Капитан не ответил.

Кунин оперся спиной и затылком о теплый ствол сосны, закрыл глаза. И сейчас же, как на экране, встал перед ним широкий, с покрашенными белыми перилами мост. «Вот привязался, — подумал Кунин, — и нет его уже, того моста, а все в глаза лезет…»

Три дня тому назад четверо саперов, старшим среди которых был капитан Дорохов, нагруженные взрывчаткой, пересекли линию фронта, прошли в глубь немецкой обороны 30 километров и ночью на дороге заминировали мост через маленькую речушку с вязкими берегами. До рассвета не управились, кончали уже утром. После взрыва уходили на север, к лесному массиву. Почти у самого леса пришлось принять бой. Во время перестрелки двоих саперов убило, капитана ранило в ногу. Капитан и казак Кунин укрылись в овраге, заросшем густым орешником, а ночью пробрались в лес. До утра шли, забирая на северо-восток, днем отдыхали. У капитана разболелась и опухла нога, его лихорадило, он все время прикладывался к фляжке с водой и никак не мог утолить жажду.

Следующую ночь снова шли — двигались медленно, часто останавливались, отдыхали. Кунин старался выбирать дорогу полегче, но в лесу разве найдешь легкую дорогу, да еще в темноте. Капитан совсем выбился из сил и вот лежит, уронив голову на тощий вещмешок, из которого еще вчера Кунин вытащил последнюю пачку концентрата гречневой каши. Они ели ее, запивая водой из глубокой, по краям покрытой зеленью лужи. Вода была теплая, с железным привкусом, который и сейчас ощущался во рту.

Кунин схитрил тогда. Большую часть пачки он отдал капитану, но тот съел едва половину своей порции. Кунин аккуратно завернул остаток и спрятал в карман. Вещмешок для этой цели уже не годился: драгоценные крошки могли в нем рассыпаться.

Нащупав комочек концентрата в кармане, Кунин сказал:

— Товарищ капитан, надо покушать.

— Не хочется, — отозвался Дорохов.