После этой истории Николай оставался в редакции не очень долго. О нем иногда потом вспоминали, собираясь в типографских машинах, пожалуй, не столько о нем, сколько о цветных жилетках, которым так и не суждено было поразить воображение архангелогородцев.

Школу Василий Прохоров окончил, как шутя говорили курсанты, по первому разряду — ему присвоили звание сержанта. Но с назначением его постигла неудача, так, по крайней мере, полагал сам Прохоров. Назначили его командиром отделения в карантин.

Василий позавидовал товарищам, идущим на отделения в роты, — там они будут работать с солдатами, а в карантине кто? Младенцы, которых надо учить, как заправлять гимнастерку и навертывать портянки.

С тяжелым чувством пришел Прохоров последний раз в школу, чтобы забрать из тумбочки свои вещи и перенести их на новое место. В казарме никого не было, только дневальный, еще не аттестованный курсант из третьего взвода, стоял у дверей под щитом со школьной документацией. Он козырнул Василию и покосился на его погоны. Прохоров тоже отдал честь и не удержался от довольной улыбки. Чтобы дневальный не заметил ее, сержант быстро прошел в спальню. Тут он, согнав с лица улыбку, тихо постоял у своей койки, медленно оглядел комнату, в которой не только каждый плакат на стене, но и каждая трещина в штукатурке были знакомы. Потом открыл тумбочку, достал стопку книг, мыльницу, зубную щетку и порошок. Завернув все это в принесенную с собой газету, Прохоров еще раз оглядел комнату, привычную, обжитую, ставшую родной за год жизни в ней, и ему стало жаль, что кончилось его учение в школе, что он уже не придет сюда после занятий. Вспомнил Василий и о своем неудачном назначении, помрачнел, вздохнул и пошел к выходу.

На лестничной площадке, перед зеркалом, Прохоров задержался — скользнул взглядом по аккуратной шинели: она сидела, как влитая, без единой складочки, с удовольствием посмотрел на новенькие погоны с четкими белыми лычками, потом вгляделся в лицо. Худощавое, смуглое, с дубленной ветрами и солнцем кожей, оно было куда лучше, чем год назад. Тогда оно удручало Василия своей округлостью, неопределенностью и девичьим румянцем. Старший брат дома называл его «светилом», намекая на форму и цвет физиономии. Посмотрел бы он теперь! Только вот во взгляде суровости маловато. Прохоров сдвинул брови, и между ними легла прямая, резкая складочка. «Так лучше», — решил он.

Внизу хлопнула дверь. Сержант поспешно отвернулся от зеркала и сбежал по лестнице к выходу.

Карантин занимал первый этаж в длинной, покрытой розовой штукатуркой казарме. В два ряда, выровненные по шнурку, стояли в ней двухэтажные койки. Часть их была застелена и заправлена, а часть — десятка два — еще стояла без белья. Старшина Звягин указал Прохорову место на крайней из незаправленных коек.

— Тут будет ваше отделение, — показал он, — в шестнадцать ноль-ноль ведем людей в баню. Помоем, обмундируем и — сюда. До шестнадцати вы свободны.

У старшины было усталое и недовольное лицо, он озабоченно потирал ладонью свой тяжелый, с глубокой ямкой подбородок. Василий подумал, что старшина тоже тяготится своим назначением в карантин, и сказал ему:

— Не повезло нам, товарищ старшина, придется новичкам носы утирать.

Звягин из-под густых рыжих бровей посмотрел на Василия колючими глазами.

— Службу служить, товарищ сержант, — резко ответил он, — это вам не в очко играть: повезло — не повезло. Где приказано, там и надо исполнять обязанности. А носы утирать — дело не зазорное, задирать их не надо.

Повернулся круто и вышел в коридор, оставив Прохорова смущенным и растерянным.

Красные, распаренные, скользя и балансируя на деревянных решетках, положенных вместо дорожек, выходили в предбанник новобранцы. В углу, отгороженном лавками с высокими спинками, над ворохом белья стоял краснолицый потный сержант-каптенармус. Он выдавал помывшимся новичкам кальсоны с длинными завязками и нательные рубахи. На рубахах тоже не было пуговиц — у горловины болтались насмерть пришитые тесемки.

— Ото получай казацьку справу, — говорил каптенармус, размахивая перед очередным новобранцем парой белья.

— Почему казацкую? — недоумевал молодой солдат.

— А потому, — отвечал каптенармус, — что у казаков на всей форме ни одной пуговицы не полагается, все на крючках да на очкурах…

— Это на чем же?

— На очкурах, говорю. Ну, на шнурках, значит… Давай следующий…

Старшина Звягин неторопливо ходил меж лавок, смотрел, как новички обуваются, учил накручивать портянку, чтобы не потерлась нога, показывал, что надевать сначала, а что потом. Глядя на него, и Прохоров стал помогать молодым солдатам одеваться. В проходе, неподалеку от каптенармуса, он увидел солдата в нижнем белье и не удержался от улыбки. Новобранец был худ и высок, а белье ему выдали не по росту — рукава по локоть, кальсоны по колено. Он стоял и растерянно оглядывал себя, пытался согнуть руки в локтях, они не сгибались.

— Как фамилия? — подходя к нему, спросил сержант.

— Мягких Степан.

— Надо заменить белье, не годится оно вам.

Мягких поморгал бесцветными ресницами и развел руками:

— Я просил побольше, а он не дает, — новобранец кивнул в сторону каптенармуса.

Прохоров прошел вместе с Мягких к каптенармусу.

— Надо заменить ему белье, — сказал он краснолицему сержанту. Тот поднял глаза, опять опустил их и ответил:

— На всех по размеру не наберешь.

— Надо заменить, поищите, — настойчиво повторил Прохоров.

Каптенармус выпрямился, посмотрел на Мягких, почесал затылок и обеими руками полез в ворох белья. Покопался в нем, достал новые кальсоны и рубаху.

— Нате, большего размера нету.

Новая пара белья пришлась Степану почти впору.

— Теперь хорошо, — солидно заметил сержант. Сейчас он представился себе довольно важным и нужным тут человеком, покровителем этих неумелых новобранцев, которые сами еще ничего не умеют, и уже с удовольствием помогал им, давал наставления.

Наконец все помылись, оделись и вышли на улицу. Ожидая команды, курили, разглядывали друг друга, поворачивая, похлопывая по новым шинелям.

Прохоров подал команду, солдаты выстроились в две шеренги. Сержант оглядел их и поморщился. Заправка у всех никуда не годилась: шинели под ремнем собирались складками, топорщились на животе. Вид у новичков был потерянный и жалкий, хотя они старались держаться молодцами и физиономии у них расплывались в улыбки.

— Заправиться, — приказал сержант и, пропустив большой и указательный пальцы обеих рук под ремень, лихо провел от пряжки до хлястика.

Новобранцы неумело повторили показанное движение. Прохоров заметил, что стоявший рядом с Мягких смуглый, плечистый солдат сделал это с большей сноровкой, чем другие, да и выглядел он лучше остальных. Особенно заметна была его подтянутость рядом с длинным сутулым Мягких, на котором шинель болталась, как на вешалке.

Из бани вышел старшина Звягин, остановился на квадратной площадке у порога и оглядел строй. Прохоров подал команду «смирно».

— Вольно, — разрешил Звягин. Он покашлял в кулак, заложил руки за спину и сказал:

— Теперь вы уже солдаты. Конечно, присягу вы еще не принимали, это раз, — старшина вытянул вперед свою большую, шершавую ладонь и загнул на ней мизинец. — И оружия у вас еще нет — два, — он загнул другой палец, — опять же уставов вы не знаете — три… — Звягин подержал перед собой ладонь с тремя загнутыми пальцами, потом разжал их и потряс ладонью, словно ребром ее мелко рубил что-то. — Однако вы уже надели солдатскую форму и должны помнить об этом и не забывать… И надо беречь эту форму, чтобы не было ей раньше времени износу или какой порчи.

Звягин посмотрел на Прохорова и закончил:

— Все, ведите.