Андрей Аверьянович внимательно смотрел на собеседника. Правы те, кто утверждает: не всегда важно, что человек говорит, но всегда важно, как он говорит. Шалва Григолович высказывался с полной убежденностью, он, видимо, не сомневался в виновности Мити Шарапова.

Андрей Аверьянович вспомнил побережье под теплым солнцем, молодых людей, катавшихся верхом на ишаке, и подумал, что Шалва Григолович, окажись он в загородном ресторанчике, тоже, наверное, мог бы оседлать ишака и весело смеяться, показывая влажные зубы. Ему легче предположить, что работники сберкассы поленились позвонить до перерыва, чем увидеть в этой оплошности скрытый смысл. И он убежден, что Шарапов просто не додумал до конца механику своего мошенничества, опять-таки потому, что людям свойственно легкомыслие и беспечное отношение к жизни. Этого не понимают только лишенные воображения сухари, вроде тугодума-адвоката, который может придираться к несущественным мелочам.

Словно угадывая, о чем думает собеседник, Шалва Григолович сказал:

— Если бы преступники не допускали ошибок, они были бы неуловимы. Но мы их ловим. Опыт розыскной работы говорит, что не бывает так, чтобы преступник не оставил улик, только надо их обнаружить. Шарапов тоже заметал следы, но они все-таки остались. Это же факт.

— У меня тоже есть кое-какой опыт, — Андрей Аверьянович покрутил пустую чашечку. Шалва Григолович потянулся к термосу. — Нет, нет, спасибо. Так вот, опыт этот свидетельствует, что ясные и бесспорные на первый взгляд дела при ближайшем рассмотрении нередко оказываются весьма запутанными.

— Совершенно верно, — улыбнулся Шалва Григолович. Улыбка была снисходительная — понимаю, мол, куда гнешь, но мы тут не лыком шиты, — очень плохо, когда следствие, отбрасывая все сомнения, идет к цели напролом. Но еще хуже, если оно не может выпутаться из сомнений. Допустим, что дело Шарапова дает для таких сомнений повод. Паспорт он, действительно, мог потерять, и кто-то его нашел. А может быть, и похитил. Далее — за ним следили и операции в сберкассе приурочили к тем дням, когда он был здесь. Наконец, опознали работники сберкассы не личность, а только, как вы сказали, этническую группу преступника. Выходит, все рассыпается, замкнутой цепи доказательств нет. Но, при ближайшем рассмотрении оказывается, что она есть, — Шалва Григолович снова едва заметно улыбнулся, — и замыкает ее графологическая, или, как мы ее теперь называем, почерковедческая экспертиза.

— Вот-вот, — подхватил Андрей Аверьянович, — о графологической экспертизе я как раз собирался спросить.

— Что именно?

— Почему делали ее в местной лаборатории?

— Какая разница? У нас отличная лаборатория, мы ей полностью доверяем.

— Помнится, было на этот счет распоряжение Генерального прокурора, коим предписывалось экспертизы подобного рода делать в республиканских лабораториях или в Москве.

— Это в спорных случаях.

— Нет, в любом случае, когда заключение эксперта предъявляется как доказательство.

— Что ж, — Шалва Григолович приподнял левое плечо, — у вас будет формальный повод опротестовать заключение экспертизы, хотя случай бесспорный. Эксперт у нас опытный, добросовестный. Если хотите, я приглашу его.

Шалва Григолович оставался любезным до конца. Тон его не вызывал сомнений: будете вы опротестовывать заключение эксперта или не будете — это ничего не изменит. Но он, следователь, готов сделать все, даже эксперта пригласить, пожалуйста. Может быть, это убедит упрямого оппонента и удастся сэкономить время.

Шалва Григолович направился к телефону и позвонил.

Минут через десять в комнату вошел высоколобый, лет сорока человек в куртке с молниями, представился:

— Нижерадзе, эксперт.

Андрей Аверьянович пожал его цепкую сильную руку.

Нижерадзе принес с собой папку. Достал из нее образцы почерка Шарапова — путевки, им подписанные, заявление, полученное в отделе кадров автопарка. Ордера сберегательных касс. Разложил все это на столе. Извлек из внутреннего кармана своей широкой куртки лупу и подал Андрею Аверьяновичу.

— Смотрите сами. Обратите внимание, как исполнена буква «п». Сравните с тем, что на путевках и на ордерах. Тождество полное. Посмотрите на букву «р» — количество движений при ее исполнении везде совпадает, затем — формы движения при соединении букв…

Андрей Аверьянович посмотрел через лупу на ордер, по которому получили пять тысяч рублей в центральной сберкассе. Написанные синими чернилами буквы были толсты и мохнаты. Митя говорит, что подпись похожа на его. Действительно, похожа. И не только подпись. Сумма прописью, вписанная в расходный ордер, исполнена вроде бы тем же почерком.

— Я не специалист, — сказал Андрей Аверьянович, — и не изучал эти документы так досконально, как вы, — вежливый кивок в сторону эксперта, — но я внимательно прочел не только вывод, сделанный экспертом, но и раздел, именуемый у вас «исследование». Так вот в этом исследовании сказано, что некоторые буквы на расходных ордерах написаны с замедлением, в них наблюдается извилистость прямых штрихов, угловатость овалов…

— Совершенно верно, — подхватил Нижерадзе, — чтобы до конца и полностью быть объективным, я это отметил. Но, во-первых, таких букв всего три, написание их может быть следствием причин побочных: неровности стола, на котором писали, положение руки — неловко лежала рука, локоть не имел опоры и так далее. Словом, это замедления случайные, они не могут влиять на окончательный вывод. А вывод напрашивается один: текст и подписи на расходных ордерах исполнены Шараповым…

И эксперт не сомневается, что это дело рук Мити. Взгляд с точки зрения специалиста. А к специалистам Андрей Аверьянович относился, как правило, с доверием.

Простясь со следователем и экспертом, Андрей Аверьянович вышел на улицу. На город опускались короткие южные сумерки: небо на западе еще светилось сильным лимонно-желтым светом, а на улицах уже зажигали огни, и предметы теряли дневную резкость очертаний. На набережной, как фонарики, стояли стеклянные киоски с сувенирами, ресторан на сваях отражался в воде во всем своем неоновом блеске. Андрей Аверьянович пошел вдоль низкой балюстрады, и скоро киоски и ресторан остались позади. Здесь редко встречались прохожие, здесь можно было посидеть на пустой скамье и подумать.

Сделалось уже темно по-вечернему, небо на западе быстро угасало, а море еще излучало голубоватое сияние, но и оно на глазах меркло, словно бы уходило вглубь воды.

Следователь Шалва Григолович Габуния и эксперт Нижерадзе не колеблются и не терзаются сомнениями. Они убеждены — пять тысяч «изъял» из сберкассы Митя Шарапов, он и никто другой. Ну, а он, Андрей Аверьянович Петров, адвокат, которому предстоит защищать Шарапова, кому и чему верит в данном случае? Убежден ли он в том, что его подзащитный тех денег не брал и вообще к мошенничеству не причастен?

Он перебирал в памяти разговор с Митей, вспоминал его жесты, интонацию, мысленным взором озирал его долговязую, костлявую фигуру, видел большой рот и глаза, в которых были надежда и растерянность. Митя не вызывал недоверия, не давал повода усомниться в своей искренности. Но это ощущение субъективно, его не предъявишь в качестве доказательства. А кому, собственно, его надо предъявлять? Прежде всего адвокату Петрову, то есть самому себе. Для себя надо решить, веришь ты до конца подзащитному или нет, от этого зависит, в конце концов, линия и пафос защиты.

Море погасло, слилось с горизонтом, лежало тихое, будто его и не было. Андрей Аверьянович встал и пошел к неоновым огням ресторана.

Настроение у Мити Шарапова было неважное. Только теперь, когда адвокат растолковал, какие серьезные собрались против него улики, он понял, что надо не просто отнекиваться — не брал, не знаю, не виноват, а защищаться. Во всем он был готов слушаться Андрея Аверьяновича, только в одном упорствовал — ни за что не хотел втягивать в дело бывшую жену.

— Не обязательно ей топить вас, — убеждал Андрей Аверьянович. — Способна же она понять, что ваша судьба зависит от ее показаний. Тем более, что не лгать она должна, а говорить правду. Если любит…