В собственном доме из трех комнат по Второму автобазовскому, 22, проживала семья Чижовых. Дом по бумагам принадлежал матери Клавдии Михайловне Чижовой, но хозяйка в нем не жила — снимала комнатушку на одной из соседних улиц, хотя прописана была у дочери. «Двум медведям в одной берлоге делать нечего» — так объяснялось это положение соседями, знавшими Клавдию Михайловну и ее мать. Неумение ужиться под одной крышей не мешало им, однако, дружно блюсти материальные интересы семьи: бабка никак не возражала против того, чтобы дом, купленный дочерью, был записан на ее имя. Клавдия Михайловна работала буфетчицей в ресторане, Петр Петрович Чижов — шофер в одной из городских торговых организаций. Мало ли что может с ними случиться. Когда дело касалось движимого и недвижимого имущества, здесь умели быть дальновидными и предусмотрительными.
В сорок девятом году у супругов Чижовых родился сын, которого нарекли Николаем. Имя выбрала Клавдия Михайловна. Петр Петрович не возражал. Так случилось, что с первых месяцев их совместной жизни он оказался в семье на вторых ролях, власть крепко взяла в свои руки Клавдия Михайловна. Дело тут, разумеется, в характерах, но и материальная сторона играла роль немаловажную: жена-буфетчица приносила в дом больше, чем муж-шофер.
Только один раз Петр Петрович поступил по-своему: ушел из торговой организации, пересев на автобус, возивший туристов. Клавдия Михайловна была против и едва не выгнала мужа из дома, так они повздорили. Громкая ссора улеглась, и Чижов остался в трехкомнатном доме по Волчьему тупику (он еще не был переименован), но права его здесь были вовсе урезаны, и жена откровенно покрикивала на него. Если просил он чистое белье, не подавала, а бросала, вслух и при посторонних звала «никудышником» и вообще всячески выражала свое неуважение.
Коле в ту пору шел четвертый год, был он обыкновенный на вид мальчик, разве что голова для его лет выглядела великоватой. Рахита врачи у него не находили, и размер головы Клавдия Михайловна относила за счет повышенных умственных способностей сына. Другие Колиной одаренности не замечали, скорее наоборот: говорить он начал поздно, живого воображения не обнаруживал. А мать находила в нем все достоинства и не уставала радоваться на своего сына.
Отец от воспитания Коли был отстранен. Конечно, когда люди живут под одной крышей, их невозможно вовсе изолировать друг от друга, и Петр Петрович иногда пытался сделать Коле замечание, но все его в этом направлении попытки тотчас пресекались: «Не трожь мальчика, пусть играется…». Коле позволялось все, давали ему чего пожелает. И теоретическая основа под это подводилась: «Мы в детстве нужды нахлебались, так пусть у него будет жизнь счастливая… пока мать жива». На отца надежды не было. Что до нужды, то в устах Клавдии Михайловны это звучало скорей всего как иносказательно, потому что сама-то она в детстве нужды не знала — папаша ее был мужчина изворотливый, ловкий, подвизался на поприще артельного и кустарного производства настолько успешно, что оставил после себя некоторые сбережения, позволившие дочери купить дом, а жене безбедно жить на малую пенсию. Петр Петрович, тот в жизни испытал много — беспризорничал, жил в детдоме, всю войну прошел в действующей армии, но даже говоря «мы», Клавдия Михайловна мужа в виду не имела.
Правда, однажды и она не удержалась и наказала сына, но то было исключение, которое, как известно, не колеблет, а лишь утверждает правило.
Случилось это вот каким образом. Клавдия Михайловна пришла домой с головной болью. Намочила полотенце водой с уксусом, покрыла им лоб и глаза и легла на тахту, не раздеваясь, только сняла туфли.
Петр Петрович на тот случай был дома, сидел за столом и читал газету. Коля возил по полу бабочку — с колесиками на длинной палке. Бабочка исправно махала крыльями, Коля рычал, изображая мотор. Вскоре это занятие ему надоело, и он стал бабочкой на длинной палке стукать то стене, при этом норовя попасть то по кошечке в золоченой рамке, то по фотографии мамы под стеклышком.
— Нельзя, — сказал отец, — поломаешь.
Коля на эти слова не обратил внимания.
— Кому я говорю? Нельзя, — еще раз сказал отец.
Клавдия Михайловна, не снимая с глаз полотенце, спросила:
— Что он тебе, помешал?
— Он бабочкой по стене бьет, портрет заденет, поломает.
— Ничего ему не сделается. — И тут же другим, усталым и ласковым голосом Коле: — Играй себе, рыбонька моя, играй.
Коля еще раз попытался достать кошечку в рамке, но не сумел. Тогда он повез бабочку к тахте, поднял к потолку и, крякнув, как дровосек, опустил маме на голову.
Клавдия Михайловна вскочила с воплем, выхватила из рук сына злополучную бабочку, дважды ударила палку о колено и бросила обломки под стол. Колю дернула за руку и шлепнула по заду. Тот заревел, и она тотчас прижала его к себе, запричитала:
— Ну, ну, ну, не плачь, я тебе новую бабочку куплю.
Коля ревел.
— Мама гадкая, — утешала она сына, — Колю обидела… Давай мы ее побьем, — и, взяв его ручонку, стала бить себя по щеке, приговаривая: — А вот мы ей зададим, ата-та, ата-та, не обижай Коленьку, не обижай мою рыбоньку…
Коля умолк, и Клавдия Михайловна принялась за мужа:
— А ты чего смотрел?
— Да я… — начал Петр Петрович.
— Да я, да ты, — перебила Клавдия Михайловна. — Уткнул свои бельма в газету, ничего не видишь. Все я одна должна, все одна, только слава, что мужик в доме…
Петр Петрович встал и ушел на кухню. Туда тоже доносились злые слова жены, но не так громко.
В семь лет, как и все другие дети, Коля пошел в школу. Учился на троечки. Случались в его дневниках и двойки, назначали ему переэкзаменовки на осень, все по тому же злосчастному русскому языку, который давался Коле с трудом. Мать бранила учителей — не умеют, нет подхода к ребенку. А дело было не в учителях, а в том, что Коля с пеленок слышал речь искаженную, неграмотную, запас слов имел минимальный, да и те слова, что знал, ухитрялся писать с ошибками, так как правильное их начертание видел редко: читал Коля мало, и чаще всего не по своей воле.
На классные собрания ходил отец, если был свободен. Но он редко бывал свободен, и в случаях срочной надобности Колиных родителей приходилось вызывать в школу.
Однажды на вызов явилась Клавдия Михайловна. Во всем своем блеске и величии. На плечах габардинового пальто покоилась черно-бурая лиса, на голове — фетровая шляпа с замысловатым бантом. Клавдия Михайловна в ту пору уделяла много внимания своей внешности — выщипывала брови и рисовала их заново, даже на ночь, ложась в постель, красила губы. Как только она вошла, учительская наполнилась запахом духов.
— Кто здесь классный руководитель шестого «Б»? — спросила она, обводя учительскую подведенными очами.
Классным руководителем шестого «Б» тогда была Нинель Ивановна Кожухова, преподавательница физики, маленькая, черноглазая, смешливая. Она в тот час оказалась в учительской и, сдерживая улыбку (посетительница показалась ей забавной в своем безвкусном гриме, с этой нелепой чернобуркой), вышла из-за столика, за которым сидела.
— Я мать Коли Чижова, — сказала Клавдия Михайловна, не здороваясь, — вы меня вызывали?
— Вызывали, — ответила Нинель Ивановна. — Здравствуйте, рада с вами познакомиться.
Нинель Ивановна сказала это не без некоторой иронии, полагая, что родительница, не удосужившаяся за полтора года (Кожухова вела эту группу с пятого класса) побывать в школе и повидаться с классным руководителем, устыдится.
Клавдия Михайловна иронии не поняла и не устыдилась. Рядом с маленькой Нинель Ивановной она высилась, как статуя командора, но руки не протягивала, ждала, что ей дальше скажут, готовая скорее нападать, чем защищаться.
Коля не отличался дисциплинированностью, но и возмутителем спокойствия не был: ни живым воображением, ни физической силой он в классе, не выделялся и хлопот с ним учителям было не больше, чем с другими посредственными учениками. Попался он на том, что подсунул девочке скабрезную записочку. Может, и не он ее писал (записка была исполнена печатными буквами), но его рук она не миновала.
