Ради обличения императрицы Массон не пощадил племянника своего старого покровителя. Петр Иванович Салтыков не был фаворитом Екатерины и не умер в указанный автором срок. В 1803 году он стал одним из распорядителей Московской карусели и ее первым призером, а на карусели 1811 года — старшим церемониймейстером[229].
Обычно публикаторы «Секретных записок» оправдывают издание осведомленностью автора, ведь он прожил восемь лет при дворе и знал «многие тайны». Но ложь Массона и его осведомленность отнюдь не противоречат друг другу. Они лежат как бы в разных плоскостях. Перед ним не стояла цель создать правдивые мемуары. У памфлета иные задачи, иной круг потребителей и иные приемы в работе с фактами. Другую методику, чем при исследовании воспоминаний, должны применять и ученые, используя данный источник. Это, к сожалению, не всегда понимается.
Например, заметно, что в описании жизни екатерининского двора очень много от тогдашней литературы. Недаром автор замечал, что «публика ничего не теряет» из-за сожжения ряда страниц: «На свете довольно похабных книг, и те, кто их читал, без труда поймут, что Екатерина была таким же философом, как и Тереза». Приведенный пассаж обращал читателя к непристойному роману маркиза д’Аржанса «Тереза-философ». Этот текст впервые вышел в 1749 году и выдержал во Франции еще пять изданий — так велика была потребность в бульварном чтиве. Хотя «похабных книг» и без него хватало. Например, «Мемуары аббата де Шуази, переодетого женщиной», которые столь интересовали Вольтера[230]. Или «Исповедь графа де***» Дюкло, признанный учебник соблазнения. Или «История галантных женщин» Брантома. Или, наконец, романы маркиза де Сада, распространявшиеся тайно и потому особенно желанные.
Да и в серьезной литературе намеков десадовского стиля не мало. Так, в знаменитой «Монахине» Дидро рассказано о том, как юная Сюзанна, отданная родителями в монастырь, оказывается в гнезде самого разнузданного разврата. Вместе с партией проституток отправилась в Америку «непостижимая Манон» из романа аббата Прево «Кавалер де Гриё и Манон Леско». А «Исповедь» Руссо шокировала читателей своими сексуальными подробностями и описаниями детских пороков — именно из нее у Массона возникает образ юношей, занятых онанизмом.
Но не одна французская литература дала пищу воображению автора. Живя в Петербурге, Массон познакомился с ходившим в списках отечественным памфлетом князя М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России» и кое-что позаимствовал у него. Так, Щербатов, описывая жизнь времен маленького императора Петра II, особенно порицал его друга князя Ивана Алексеевича Долгорукого. «Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежнего порядка заступили. Ко стыду века того скажу, что взял он на блудодеяние, между прочими, жену князя Трубецкого… Но согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало, и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородцы и другие молодые люди сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом городе»[231].
Естественно, во Франции никто Щербатова не читал, и можно было безнаказанно воспользоваться фрагментом его текста, перенеся события первой четверти XVIII века в дни Екатерины, и приписать бесчинства братьям Зубовым. Курьезно то, что последний фаворит императрицы Платон Александрович в реальности был редким ханжой и постоянно заботился о соблюдении приличий. Виже-Лебрён рассказывала случай с портретом внучек императрицы — Александры и Елены. Она нарисовала их в свободных греческих туниках, по моде того времени. Решив, что у девочек слишком открыты руки и шея, Зубов заявил художнице, будто «Ее Величество скандализована костюмами великих княжон»[232]. Пришлось переписать платья. Какова же была досада француженки, когда оказалось, что государыня не требовала ничего подобного. Напротив, она очень любила греческий стиль.
Однако подобные расхождения с действительностью были для книги Массона несущественны. Создатель воспоминаний ставит перед собой цель познакомить читателя с чем-то новым. Автор памфлета, напротив, чаще всего апеллирует к уже знакомому, утрируя и преувеличивая детали. Узнаваемость картины является как бы гарантией ее достоверности. Чтобы Массону поверили, образ Екатерины должен был помещаться в уже известные литературные стереотипы, а не выбиваться из них. Он тем легче прививался в сознании читателей, чем больше скользил по протоптанной колее, укладываясь в рамки одного из расхожих персонажей — пожилой ненасытной развратницы — Мессалины наших дней.
Надо сказать, что французский потребитель печатной продукции был подготовлен именно к такому восприятию русской императрицы целой волной памфлетной литературы. Политическое противостояние порождало бульварные вымыслы самого злачного свойства. Они с охотой расхватывались как в королевской, так и в наполеоновской Франции. Именно по поводу таких книг принц де Линь разразился прочувствованной тирадой на другой день по получении известия о смерти Екатерины: «Я говорю то, чего при жизни императрицы никогда бы не сказал: солнце, освещавшее наше полушарие, навеки сокрылось… Искатели анекдотов, неверные собиратели исторических происшествий, мнимо беспристрастные, чтобы сказать острое словцо или достать денег, злонамеренные по своему ремеслу, захотят, может быть, умалить ее славу; но она над ними восторжествует. Любовь ее подданных, а в армии пламенный восторг ее воинов вспомнятся. Я видел сих последних в траншеях, пренебрегающих хулы неверных, и переносящих все жестокости стихий, утешенными и ободренными при одном имени матушки»[233].
Французская неприязнь к России была настояна на горечи политических и военных неудач. Недаром Массон проговаривался о реальной причине неприязни к Екатерине: пока она развратничала, «ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу» — сателлитов, которых Версаль не смог защитить от сильного противника. Бумажные поля создали простор для публицистического реванша. Сегюр вспоминал, как болезненно императрица воспринимала нападки на себя: «Кто постоянно счастлив и достиг славы, должен бы, кажется, сделаться равнодушным к голосу зависти и к злым, насмешливым выходкам, которыми мелкие люди действуют против знаменитостей. Но в этом отношении императрица походила на Вольтера. Малейшие насмешки оскорбляли ее самолюбие; как умная женщина она обыкновенно отвечала на них улыбкою, но в этой улыбке была заметна некоторая принужденность. Она знала, что многие, особенно французы, считали Россию страной азиатской, бедной, погрязшей в невежестве, во мраке варварства; что они с намерением не отличали обновленную европеизированную Россию от азиатской и необразованной Московии»[234].
Сегюр не раз подчеркивал, что причиной неприязни к Екатерине Версальского кабинета была наступательная внешняя политика России в отношении Турции. «Я часто бывал у императрицы в Царском Селе; она с жаром передавала мне ложные слухи, распускаемые в Европе о ее честолюбии, эпиграммы, на нее направленные, и забавные толки об упадке ее финансов и расстройстве ее здоровья. „Я не обвиняю ваш двор, — говорила она, — в распространении этих бредней; их выдумывает прусский король из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое расположение к миру, вечно приписывают мне честолюбивые замыслы, между тем, как я… возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят“»[235]. Оба конфликта с Россией были начаты Турцией с подстрекательства Версаля. Екатерина действительно не бралась за оружие, пока ее к тому не принуждали.
