«— …А коли я выложу сто рублей?
— Она будет вам служить и вы будете вольны спать с ней.
— А ежели она не захочет?
— А! Так не бывает. Вы барин — велите ее высечь.
— А какое жалованье ей положить?
— Ни гроша. Кормите, поите, отпускайте в баню по субботам и в церковь по воскресеньям».
Дело быстро сладилось. Старик-крестьянин возблагодарил Николая-угодника за ниспосланную милость и предложил нанимателю подтвердить, что его дочь девственна. «Я чувствовал себя уязвленным, что принужден нанести ей подобный афронт, но Зиновьев ободрил меня, сказав, что ей будет в радость, коль я засвидетельствую перед родителями, что она девка честная. Тогда я сел, поставил ее промеж ног, сунул руку и уверился, что она целая; но правду сказать, я все одно не стал бы изобличать ее»[826].
Девушка села в карету «как была, в платье из грубого холста и без рубашки». Прибыв в столицу, Казанова четыре дня не выходил из дому, не расставаясь с ней ни на минуту. Потом одел любовницу на французский манер и взялся учить итальянскому. Менее чем через три месяца Заира начала сносно выражаться на языке Данте. «Я получал неизъяснимое удовольствие, когда слышал, как она говорит по-венециански… Она полюбила меня, затем стала ревновать и однажды чуть не убила… Если б не проклятая ее неотступная ревность да не слепая вера в гадание на картах, я бы никогда с ней не расстался»[827].
Заира показала деспотичный нрав, иной раз справиться с ее слезами и жалобами на неверность любовник мог, только поколотив девушку: «То было единственное средство уверить ее в любви моей. После побоев она делалась нежной, и любовь скрепляла примирение»[828]. Мимолетный гомосексуальный роман венецианца едва не стоил ему погибели от руки ревнивой возлюбленной. Его избранник, молодой дворянин Лунин, «был любимчиком статс-секретаря Теплова и, умный малый, не только плевал на предрассудки, но и поставил себе за правило добиваться ласками любви и уважения всех порядочных людей… Он решил, что унизит меня, ежели не отнесется ко мне соответственно. Посему он сел за стол рядом со мной и так кокетничал за обедом, что я, право слово, принял его за девицу, одетую парнем.
После обеда… я объявил ему о своих подозрениях, на что он, оскорбившись, тотчас показал, чем превосходит слабый пол… и, решив, что понравился, приступил к решительным действиям, дабы составить свое и мое счастье… Мы с юным россиянином явили друг другу доказательства самой нежной дружбы и поклялись хранить ее вечно».
По возвращении домой Казанова на пороге едва увернулся от пущенной ему в голову бутылки. Заира «в бешенстве бросается оземь, колотится головой об пол… разражается потоком слез, называет меня предателем и душегубцем. Чтоб уличить меня в преступлении, она показывает мне каре из двадцати пяти карт и читает по ним… все вплоть до моих противоестественных забав»[829].
После этого случая любовник начал опасаться темперамента своей буйной дикарки. Они вместе путешествовали в Москву и еще некоторое время прожили в Петербурге, но Казанова твердо решил не брать Заиру с собой за границу. «Зиновьев уверял, что, оставив залог, я мог бы уехать с ней… Я отказался, помыслив о последствиях. Я любил ее и сам бы стал ее рабом», — писал путешественник. После расставания с «любовником всех женщин» Заира перешла к пожилому архитектору Ринальди. «Она видела от него только хорошее и жила у него до самой его смерти»[830], — заканчивает рассказ Казанова.
Эта история кажется такой бесхитростной и такой реалистичной, что грешно подозревать автора в сочинительстве. Однако американский славист Ларри Вульф в весьма информативной и концептуально новой монографии «Изобретая Восточную Европу» показал, что европейские путешественники, посещая Россию, часто пребывали в плену своих стереотипов, созданных еще дома. Они искали подтверждения им в русской реальности и нередко выдавали за правду фантазии, рождавшиеся в их головах. Нечто подобное произошло и с Сегюром. Посол вспоминал, как во время поездки в Крым в 1787 году он увидел красивую «черкешенку», которая как две капли воды была похожа на его супругу, оставшуюся в Париже. Заметив внимание гостя к девушке, Потемкин сказал, что знает ее хозяина и может уговорить того подарить «черкешенку» французу. Но граф отклонил предложение, говоря, что «подобное проявление чувств к мадам де Сегюр показалось бы ей очень странным». Сюжет покупки молодой привлекательной рабыни для любовных утех — устойчивое клише в записках иностранных путешественников. Разговор с Потемкиным похож на беседу Казановы с Зиновьевым перед приобретением Заиры. «Это сходство показывает, что в основе подобных диалогов лежали стандартные восточноевропейские фантазии XVIII столетия», — пишет Вульф. По его мнению, «вся волнительность восточноевропейских приключений, да и возбуждение читателей были отчасти основаны на самой возможности таких предложений»[831].
В данном случае Сегюр выдал желаемое за действительное, реализовав на страницах мемуаров свою эротическую грезу, где графиня обращалась в покорную невольницу, готовую выполнять любые прихоти мужа-хозяина. Однако как человек благородный посол предпочел держать себя в руках и отклонил соблазнительное предложение. Картина из «Тысячи и одной ночи», недаром граф характеризовал всю поездку в Крым как воплощение этой арабской сказки.
Чем оборачивались подобные фантазии для тех, кто пытался реализовать их на деле, показывает история американского корсара Пола Джонса. В начале второй Русско-турецкой войны он был приглашен на русскую службу, но не поладил с Потемкиным, а более с греческой диаспорой в Черноморском флоте, и вынужден был уехать. На обратном пути моряк задержался в Петербурге, чтобы подать жалобу, но императрица приняла его холодно. Окончательно репутацию Джонса подорвал сексуальный скандал: в 1789 году он был обвинен в попытке изнасилования двенадцатилетней молочницы. Девочка выбежала от него с криком на улицу. В показаниях, данных Джонсом русской полиции, задержанный утверждал, что юная куртизанка казалась ему старше, чем была на самом деле, что он только «играл с ней» и что она была не прочь «сделать все, что только мужчина от нее захочет»[832].
Петербургский свет объявил бойкот бывшему корсару, его нигде не принимали, и только граф Сегюр продолжал посещать замешанного в скандале «героя». Послу Джонс сказал, что девочка сама обратилась к нему с непристойными предложениями и, когда он отчитал ее, бросилась в слезах из дома. Сегюр довел эту «благопристойную» версию до Екатерины II, благодаря чему Джонс избежал военного суда, но был фактически выдворен из России.
Любовные грезы о сексе с малолетней невольницей никак не предполагали полицейского чиновника, возникавшего на пороге в самый неподходящий момент. То была реальность — грубая и отдающая уголовщиной.
У подобных историй имелась и оборотная сторона. Свободный европеец воображал себя невольником, попавшим в руки к деспотичному русскому барину. Судьба Заиры выворачивалась наизнанку — юная иностранка оказывалась во власти хитрого дикаря.
«Мария Филисите Ле Риш, — рассказывал Сегюр, — девушка молодая, хорошенькая и с сердцем, приехала в Россию вместе с отцом, которого молодой русский барин вызвал для управления своей фабрикой. Предприятие это не удалось, и разоренный старик не в состоянии был содержать себя и дочь. Мария была влюблена в молодого работника, но вместе с тем она возбудила сильную страсть в русском офицере, помещике, у которого служил ее отец. Этот господин, стремясь к удовлетворению своих желаний, легко склонил отца Марии отказать бедному ее жениху и вместе с тем сказал старику, что одна из его родственниц желает иметь при себе молодую девушку и что это место было бы выгодно для его дочери. Несчастный отец принял с благодарностью его предложение. Мария, разлученная со своим женихом, отправилась в Петербург, где была помещена под присмотр хитрой старухи в маленькой квартире; здесь она имела все необходимое, кроме свободы, покровительства, на которое она надеялась, и возможности видеться и переписываться со своим женихом. Мария была в поре надежд, терпела и положилась на будущее. Но скоро разразилось над ней горе. Ложный ее благодетель приезжает, сбрасывает с себя личину притворства и является низким соблазнителем. Она противится ему с двойною силою любви и добродетели… Похититель обманывает ее ложною вестью о смерти ее жениха. Она впадает в отчаяние и меланхолию. Ее преследователь пользуется ее беспомощным положением, с неистовством довершает свое преступление и потом бессовестно бросает ее. Несчастная изнемогает и теряет рассудок; добрые соседи сжалились над ней и поместили ее в больницу. Два года спустя после этого происшествия я видел эту несчастную жертву преступления и любви… С недвижным взором, с рукой на сердце, она стояла в том же самом оцепенении и безмолвии, как в ту минуту, когда узнала о смерти своего милого»[833].
