Особенно раздражало отсутствие кроватей на постоялых дворах и в гостиницах. Если комнату еще можно было снять, то найти ложе считалось необыкновенной удачей. Эта несообразность удивляла иностранцев, но ларчик открывался просто: русское простонародье привыкло спать на печи, на полатях и на лавках вдоль стен. А кому не хватало места, то на полу на постеленных войлоках, перинах и тюфяках. Кровать считалась предметом роскоши из барского обихода и не вошла еще в общее употребление. Поэтому на станциях могли предложить гостю чай в фарфоровой посуде (что по европейским меркам выглядело дорогим удовольствием) и тут же указать место на полу.

«Ты садишься в карету… за которой следует повозка, запряженная тройкой лошадей и нагруженная всеми принадлежностями домашнего обихода, кухонной посудой, едой и т. д., — описывала мисс Вильмот свое путешествие из Петербурга в Москву. — Поверх скарба усаживаются горничная, двое или трое слуг, повар; и ты едешь около 30 верст… Остановившись у обветшавшего деревянного дома, ты входишь внутрь. Теперь зажми нос и распахни окно, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Через несколько минут слуги вносят восковые свечи в серебряных подсвечниках, подают на серебряном подносе чай, заваренный в серебряном чайнике, и фарфоровые чашки с блюдцами. Потом они расстилают твою постель на полу и, пожелав спокойной ночи, оставляют тебя с твоими мыслями»[649].

Иногда путешественники предпочитали вообще не останавливаться на постоялых дворах, в гостиницах и трактирах. Причиной было плохое обслуживание или, вернее, разница того, что считалось приемлемым и неприемлемым для представителей разных культур. Виже-Лебрён рассказывала: «Поездка оказалась для меня прежестоким испытанием… Настил из бревен постоянно трясется, давая то же ощущение, что и большие волны на море. Карету мою, ехавшую на полколеса в грязи, толкало и бросало во все стороны, и я в любую минуту могла отдать Богу душу. Дабы отдохнуть от сей пытки, я остановилась на полпути в Новгороде, где оказался первый на всей дороге трактир, в коем обещали мне хороший стол и пристойную комнату. Едва в оную водворившись, ощутила я какое-то непонятное и тошнотворное зловоние. Призванный хозяин не мог предложить какого-либо другого места, и пришлось смириться. Но вскоре приметила я, что невыносимый сей запах исходит из-за остекленной двери, выходившей в соседнюю комнату. О причине был допрошен слуга, который преспокойно объяснил, что за дверью лежит тело умершего вчера человека. Я не стала расспрашивать далее и велела закладывать лошадей»[650].

Не столь щепетильный Миранда — заядлый путешественник, объехавший мир от Венесуэлы до Турции и Россию от Крыма до Москвы, — фиксировал в дневнике 1787 года как дурные, так и положительные эпизоды своих странствий. Он был одним из немногих, кому нравились русские просторы и не угнетало безлюдье: «Боже мой! Какие великолепные панорамы, какие виды открываются повсюду в этой стране! Без сомнения, это одно из самых прекрасных творений природы, ибо искусство здесь участвовало очень мало либо почти вовсе не участвовало!»[651]

На станциях венесуэлец находил способ развлечься, взяв девушку на ночь, о чем бесхитростно повествовал читателю: «На постоялом дворе… девица показала мне комнату с очень удобной кроватью, что нечасто встречается в этой стране, и посулила прийти и провести со мной ночь. Она была хороша собой и чрезвычайно ласкова. Я лег в постель, и девушка вскоре явилась. Но, обнаружив в комнате моего слугу Алексея, который не успел уйти, бедняжка сделала вид, будто пришла погасить огонь, и тут же ретировалась. После этого, похоже, хозяйка ее заперла, а я проснулся в три часа утра, велел запрячь лошадей и уехал»[652].

Не повезло Миранде и на Валдае, в этом раю придорожных куртизанок «Приехали в город Валдай, известный красотой и свободными нравами здешних женщин. Меня хотели разместить на почтовом дворе, но дом оказался настолько неприглядным, что я отправился за две версты в городскую гостиницу, которую мне указали две девицы, торговавшие кренделями. Хозяин уже спал, но тотчас поднялся на стук. Из перины, которой он меня снабдил, и моих простыней мы соорудили вполне сносную постель, и я улегся спать, предвкушая завтрашнюю встречу с местными красавицами. Утром выпил чаю с молоком, и за все с меня взяли всего лишь пятьдесят копеек. Лил дождь, и ни одна из нимф, служительниц Венеры, коими столь славятся эти края, так и не показалась»[653].

Движение по дорогам с расшатанным деревянным настилом было серьезным испытанием. Особенно в весеннюю и осеннюю распутицу. Климатические особенности — то подмыв тракта талыми водами, то оползни, то зимние заносы — делали покрытие недолговечным. Его следовало поновлять каждый год, а лучше дважды: после «разлива рек, подобного морям», и после ноябрьской грязи, с первыми холодами застывавшей в колеях комьями. Но на это не хватало ни сил, ни средств. Низкая плотность населения на больших неосвоенных просторах не только препятствовала своевременному ремонту, но и создавала непривычную для европейского глаза картину: «Хуже тех мест, где сейчас приходится курсировать почтовым каретам, трудно себе вообразить: ни возделанных полей, ни жилья, сплошные темные и мрачные леса»[654]. Дорога, вместо того чтобы идти от города к городу мимо частых селений, пролегала через глухие боры и пустынные равнины, на которых можно было замерзнуть в пургу или утонуть, провалившись в канаву, полную воды.

Марта Вильмот рассказывала, как попала в передрягу всего в нескольких верстах от Москвы: «Было два часа ночи 13 марта, день святого воскресенья. Как бы в наказание за то, что поездка была начата в праздник, погода стояла дождливая, пасмурная, улицы затопило, и карета наша на тяжелых полозьях скатывалась то в яму, то в канаву. Так мы продолжали ехать и версты через две-три оказались в чистом поле. Лавируя, карета продвигалась вперед почти что без дороги, и нас било, вертело, трясло, стукало, бросало из стороны в сторону. Вдруг лошади поднялись на дыбы, рванули, и мы все до единого очутились в болоте… с которым мы сражались в течение пяти часов под звон московских колоколов… Мирно сидя в экипаже, мы наблюдали, как бедные слуги, подсунув под карету жерди, похожие на корабельные мачты, безрезультатно пытались ее поднять. Иногда им удавалось немного приподнять и карету, но, громко чмокая и разбрызгивая фонтаны из смеси снега, льда, дождя и грязи, она вновь оседала»[655].

Неудивительно, что экипажи часто ломались, а сами путешественники чувствовали себя избитыми. Миранда отмечал в дневнике: «На четверке лошадей прибыл в Хотилово, преодолев 36 верст, все тело болело, словно после порки»[656]. В другом месте сказано: «Проехали еще пять верст и заметили, что одно из колес вот-вот сломается. Остановились в селе под названием Рыбацкое, нашли кузнеца, который тут же принялся за дело и за час все поправил»[657]. Свои мастера имелись почти в каждой деревне вдоль тракта, кузнечный промысел, как и поставка лошадей, считался прибыльным. Не было путешественника, которому не довелось бы хоть раз остановиться в пути из-за того, что слетело колесо, порвалась сбруя или треснула ось. Ситуация не изменилась и в первой четверти XIX века. Недаром Пушкин в «Евгении Онегине» рассказывал,