— Пространственная моногамия!

— Вот именно. Можно было бы и посмеяться над этой причудой, но в действительности из-за нее пролито немало слез. Едва только кто отваживался, пусть даже пеший, ступить на эту персональную дорогу, гарцующие за княжеской шестеркой гайдуки тотчас же на месте творили суд: штрафовали или били батогами.

— Я полагаю, это крайность.

— Водились за князем и другие крайности. В какое бы из своих поместий он ни ехал, существовал приказ — и с помощью вышеупомянутого метода он неукоснительно соблюдался, — что каждый при виде князя должен повернуться к нему спиной и спрятать лицо в ладони.

— И об этом я, помнится, что-то слышал.

— В своем огромном парке среди прекрасно ухоженных аллей и куртин он настолько не выносил чужого присутствия, что изгнал оттуда даже садовников. При этом князь не заметил явного противоречия — если не пускать садовников, то кто же будет смотреть за парком? И садовникам приходилось работать украдкой. А когда появлялся владелец, они улепетывали сломя голову в кусты, прятались на дне канавы или за толстые стволы деревьев.

— Так оно и было. И я даже знаю почему.

— Если же глаз его светлости замечал нарушителя установленного порядка, то разил его, словно пуля; такому отказывали от места, он вылетал со службы мгновенно, как из ружья, по крайней мере так издавна утверждала молва.

— А в действительности разве не так было?

— Так. Но что лежало в основе его поведения? Его светлость считал нетерпимым, чтобы кто-то — будь кто угодно! — мог незаслуженно лицезреть его. Такого рода психику я наблюдал лишь у примадонн, да и то крайне редко. Простые смертные могли видеть их только за деньги, так что, садясь в трамвай, они чувствовали себя расточителями богатств и из такого рода скупости предпочитали вообще не ездить на трамвае.

— Поведение князя объяснялось тем, что он был рыцарем ордена Золотого руна[120]. Поэтому он не принял приглашения даже от румынского короля. Румынский король должен был первым явиться к нему и засвидетельствовать свое почтение, потому что король не входил в орден рыцарей Золотого руна. Точно так же и собственный зять князя не смел войти в его замок с парадного подъезда, а пользовался боковой дверью, потому как был всего лишь бароном. Даже самого Хорти он принял бы не иначе. Он, кто состоял в родстве с князем Монако, с королем английским и почитал Франца-Иосифа центром мироздания!.. Он, по-вашему, был сумасшедшим?

— Он не был сумасшедшим. Вернее, его сумасшествие было не личного характера — к чему я и веду свою мысль. Князь, если хотите, в своем поведении был строго последовательным. Он был органически ненормален в рамках всей своей общественной формации как таковой, а это уже иное дело.

— В таком случае сказанное применимо и к самому Францу-Иосифу, потому как за ним тоже водились странности.

— Прежде всего я бы хотел убедиться…

— Был у него флигель-адъютант, который ежедневно сопровождал короля на прогулках. Они рядом сидели в карете. По этикету, с королем нельзя заговаривать. И за два года король и адъютант не обменялись ни словом. Король вообще не слыхал голоса своего флигель-адъютанта, тот научился мастерски сдерживать даже кашель. Как-то они проезжали через Пожонь: король пожелал осмотреть памятник Марии-Терезии. Когда карета приблизилась к шедевру Фадруса, случилось, что король взглянул не в ту сторону. «Ваше величество, памятник», — шепнул флигель-адъютант. Король бросил взгляд, но не на памятник, а на флигель-адъютанта, и, как только карета остановилась, велел удалить адъютанта навсегда.

— Я почти убежден.

— Сейчас расскажу, чему я сам был свидетель. Завершались военные учения, прозвучал отбой, король обходил строй частей. Обратился к какому-то капитану с просьбой сдать рапорт. Тот, прежде чем заговорить, отсалютовал саблей, да так неудачно, что концом ее поранил себе глаз. Несмотря на это, капитан докончил положенный уставом рапорт, в то время как глаз его стекал по щеке, по ментику.

— Спасибо, я убежден.

— И король, будто каменный, безучастно выслушал до конца этот рапорт.

— Великолепный пример для моей коллекции.

— Только на следующее утро узнали — при зачтении ежедневного приказа по войскам, — что какое-то происшествие вообще имело место. Капитана произвели в майоры. Собственно говоря, даже мотивация этого повышения ничего не проясняла. Повышение состоялось в порядке поощрения за образцовое соблюдение устава.

— Я убежден до конца. Не в том, что его величество как индивид тоже был сумасшедшим. Вся система представляется анормальной, вернее, подверженной приступам упомянутого психоза.

Мы подошли к парку. Нам вновь предстоял выбор: или войти в величественные ворота, или же, направившись вдоль ограды, забранной высокой решеткой, на этот раз обойти парк стороной. Внезапно мне захотелось войти в ворота.

Граф воспротивился.

— Не беспокойтесь. Представим, будто теперь я здесь хозяин.

Я и действительно чувствовал нечто в этом роде.

— Но меня совершенно не тянет в парк!

В конце концов я уступил. В обход так в обход. Тем более что мне хотелось о многом еще расспросить его. Вернее, оставался один такой вопрос, который, как мне казалось, вместе мы лучше сумеем выяснить. Как-никак поднятая проблема захватила меня.

— Но… Я не докучаю вам этой темой? — справился я.

— Нет! Напротив. Меня она увлекает.

— Видите ли, я не испытываю желания красоваться в роли прокурора, тем более на процессе, по которому давно оглашен приговор. И, уж избави бог, случайным словом отправить на скамью подсудимых вас, пригласившего меня на обед!

— Скажу вам удивительную вещь. С тех пор как прежние титулы стали брать в кавычки, мне самому нередко кажется, что я тоже был таким вот ненастоящим графом, в кавычках.

— И вас это действительно не огорчает?

— Я же говорю, передо мной словно зеркальное отображение: я и в то же время как будто не я.

— Тогда я еще ненадолго займу ваше внимание.

— Продолжим коллекцию?

— Знали вы графа К. И.?

— Да.

— Как вы оцениваете его умственные способности?

— Выше среднего! Он писал статьи, окончил Оксфорд.

— Общеизвестный факт. Так вот, я слышал эту историю от человека, вполне заслуживающего доверия, а впрочем, почему бы и не назвать его: я слышал это от барона Морица Корнфельда, и в присутствии других людей. Однажды он вместе с графом ехал в автомашине. Какой-то встречный крестьянин недостаточно поспешно убрался с дороги, так что машине пришлось замедлить ход. Граф вылез из машины, подозвал к себе крестьянина, представился ему и собственноручно до крови исхлестал его по лицу, зная при этом, что тот, мало сказать, не мог дать сдачи, но даже защищаться. Такое уродство со стороны человека культурного, интеллекта выше среднего — чем оно вызвано?

— А как по-вашему, чем? Потому что я мог бы привести определенные мотивы…

— Прежде послушаем вас.

И полушутя, полусерьезно он дал поразительное объяснение. Видите ли, по его опыту, нигде в мире владельцы автомашин не обходятся так круто с пешеходами или с теми, кто передвигается на более скромном виде транспорта, как в Венгрии. Дорогу, улицу они считают чуть ли не своей личной собственностью. Эта точка зрения характерна и для наших правил уличного движения. Пусть пеняет на себя пешеход, если его задавят! В других странах принцип иной, там улицы принадлежат пешеходу и остерегаться приходится любителю быстрой езды. Эту своеобразную точку зрения граф объяснял тем, что венгры-де типично верховой народ. Лошадь для них — превыше всего! Да и сама повозка — чисто венгерское изобретение! У нас только тот человек, кто передвигается не на своих двоих. Поэтому и наши шоферы такси орут на тех, кто выскакивает у них из-под самых колес, точно так же как прежде покрикивали из своих карет дворяне. Подобно noblesse oblige[121], здесь обязывают вожжи, хлыст, педаль от акселератора — именно они внушают чувство превосходства.