Порой Ивану казалось, что каждая клетка его тела, каждый капилляр пропитались лекарствами. Но он молчал! Молчали, не в силах разжаться, губы, даже колени, даже пальцы ног — и те молчали, стойко выдерживая натиск препаратов. И этот мужественный отпор должен был в один прекрасный момент завершиться словоизвержением. О, это был бы торжественный миг психиатрии, торжество химии над человеком, материи над сознанием…
— Мама, мама, спаси меня, — шептал Иван, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал его сбивчивых звериных слов.
Он говорил с матерью по ночам, с трудом разлепляя губы, пытаясь просипеть какие-то особенно точные покаянные слова. Но матери не было. Она бестелесным призраком витала в темноте. Но она слушала его, сжимала его горячую бессильную руку, готовясь перелить его боль в свое большое израненное сердце.
— Мама, мамочка! — шептал он (со стороны, наверное, казалось, что он только сипит во сне).
Но, кроме этих нескольких звуков, он не мог ничего произнести. Не мог облегчить свое сердце признанием. В темноте он поднимал руку и плавно водил ею в воздухе — гладил невидимого воображаемого кутенка. Проводил пальцами по его шелковистой складчатой коже, чувствовал нежное покусывание зубок, шершавость розового языка… А потом мгновенный болезненный спазм, тихий писк, щенок замирает, все еще теплый и приятный на ощупь, но уже неживой — и по телу Ивана прокатывается блаженная короткая волна, слабое подобие той, что он испытывал раньше.
О, если бы рядом была его мать! Она бы точно спасла его, она бы выслушала его, дала бы выговориться! Она знает, что он болен, она бы помогла ему…
Потом он вспоминал легкий стук каблуков по асфальту, запах тепла, особый животный дух, сходный с нежным ароматом только что родившегося щенка. Мягкие волосы, распущенные по спине, шелковистая кожа шеи, жилка, трепетно бьющаяся под его сильными пальцами. Умоляющий взгляд испуганных глаз, открытый рот — там тоже мелкие неопасные зубы, такие же, как и у щенка. Шелест упавшей сумки, белесый взгляд закатившегося под веко глазного яблока… И острое наслаждение, волшебный миг всевластия, миг между Эросом и Танатосом…
А он все никак не мог забыть то сладостное ощущение, когда под его сильной рукой бьется слабое, испуганное существо. Он не мог забыть мгновенное, как фотографическая вспышка, наслаждение. Он хотел вновь испытать ту пустоту и легкость, которая бродила в нем после случившегося. Воспоминание опьяняло его. Он бесконечно перебирал прошедшее, пока время не обесцветило воспоминания, не подернуло их тончайшим слоем патины, пока оно не стало безвкусным и неинтересным.
А внутри вновь копилось что-то темное, тяжелое. Металось, искало выхода и не находило. Иван искал возможность испытать это почти стершееся из памяти ощущение, чтобы потом долгое время жить воспоминанием о нем.
Пока врачи решали, как распять на кресте нейролептиков находящегося в полной их власти пациента, Иван между тем нашел отдушину. Первые слова точно протоптали дорожку другим ощущениям. На полу он нашел пуговицу от халата медсестры и спрятал ее под подушку. А ночью доставал ее и гладил, бесконечно гладил, переживая сладкое, совсем не похожее на недавние мучения томление. От этого ему становилось чуть-чуть легче. Не намного, но все же легче. Слова точно уходили в какой-то потаенный карман и там лежали тихонько, терпеливо ожидая своего часа.
А Ивана все продолжали накачивать препаратами. «Схема» неумолимо приближалась к концу и действовала все сильнее. Несколько раз в день в палату приходил лечащий. По всему было видно, что он приходит персонально к Ивану, другие больные его не интересовали. Он присаживался на краешек кровати, сочувствующим жестом брал в руки его ладонь и, дружески похлопывая по ней, говорил:
— Ну что, друг мой, как дела? Пожелания есть? Жалобы?
От ласкового, сочувствующего голоса подкатывал к горлу ком. Мир в глазах начинал двоиться, троиться, Дрожать, расплываться.
Но Иван знал, не пожеланий или жалоб ждет он. Ждет вывернутой наизнанку души, рассказов взахлеб, хочет выковырять самые заветные надежды из потайных уголков души больного. Не дождавшись признания, он назначает спецанализы — пункцию мозга, энцефалограмму. Анализы нужны для оформления заключения. Если, конечно, врачам удастся то, что не удалось спецам из Сычовки, — доказать социальную опасность, то его вновь переведут на усиленный режим. Туда, где человек не живет и не существует, он «лечится». А жив он только потому, что еще не мертв. Только потому, что нет медицинского свидетельства о смерти. Только потому, что нет бумаги.
— Если захотите поговорить, я у себя в кабинете…
Доктор Трахиров, молодой врач приятной внешности, был знаменит в четвертом отделении тем, что любил раскалывать типов, решивших закосить «по шизе». Многие из них думали, что закосить очень просто, нужно только чаще жаловаться психиатру на то, что тебе часто слышатся голоса или видишь чертиков на подушке. Придя к доктору, пациент обычно жаловался ему со скорбно-задумчивым видом:
— Доктор, мне кажется, что у меня по постели бегают маленькие красные крокодильчики…
На что Трахиров с участливым видом уточнял:
— Вам кажется или они действительно бегают?
После такого вопроса даже настоящие шизофреники ломались, собирая в кулак жалкие остатки своих логических способностей, а неопытные «косари» чаще всего оставляли дальнейшие попытки — не знали, как правильно отвечать.
Такие «издевательства» психиатра над больными не остались безнаказанными. Трахирова пациенты не любили. Не любили, и остатками своего убогого умишка мечтали ему отомстить. За что? За все: за спертый воздух в палате, за однообразную еду, за скуку и тошнотворность нейролептических снов. В конце концов, именно пациенты выгнали его из столицы, из престижных, обеспеченных «Серпов», и загнали куда Макар телят не гонял. Способ, как избавиться от врача, был найден ими довольно быстро, и довольно остроумный. Один из пациентов попросил Трахирова принести свое фото.
— Зачем? — спросил тот, немного поразившись такой просьбе.
За все время его работы в психиатричке до сих пор никто из больных не желал так бурно видеть его физиономию.
— Ну принесите, а? Сравнить надо, — тупо канюча, объяснил больной. — Арон говорит, что вы так похожи на чемпиона мира Карелина, а мы говорим, нет…
Трахиров с недоумением пожал плечами. Но поскольку просьба больного была не очень обременительной, то фотографию все же принес. Небольшую, из тех, где запечатлевают для документов каменные физиономии клиентов с бульдожьим взглядом пустых глаз.
Как на беду, в отделение должна была прибыть ответственная комиссия из Министерства здравоохранения на предмет проверки условий содержания больных и проводимых лечебных мероприятий. В один прекрасный день комиссия, в благостном настроении после первоклассного обеда и дорогого коньяка, прошествовала для осмотра. В одной палате они наткнулись на следующую картину: несколько скорбных пациентов стояли на коленях, отсвечивая желтыми пятками, и дружно молились на черно-белое изображение странной бульдожьей физиономии в галстуке и костюме. Периодически в палате раздавался стук, похожий на звук бильярдных шаров, — налысо бритые головы бились головами об пол.
— Что это? — ошеломленно осведомился член высочайшей комиссии, показывая на фотографию.
— Это наш доктор Трахиров, — с готовностью поделились психи. — Мы ему молимся, чтобы он нас до смерти не забил…
Комиссия была в ужасе.
После такого демарша пациентов на карьере Трахирова был поставлен большой жирный крест. Его оправданий слушать не стали и вскоре перевели из столичного института в заштатную клинику в Тульской области.
Впрочем, в Петелино Трахиров не стал относиться к своим пациентам лучше. Он привык видеть в них смертельных врагов, которые каждую секунду скрывают в своей голове какую-нибудь пакость. Он мечтал о лаврах всемирного светила психиатрии и о защите кандидатской, а потом и докторской. Дело было за малым — ему мешали пациенты. Они не желали делать своего врача знаменитым. А тут такой случай — опасный тип, который даже спецов из Сычовки провел, прикинувшись беззащитным ягненком… Если он докажет, что комиссия в Сычовке ошиблась, отпустив больного на долечивание в стационар облегченного режима, то о нем узнают все. И может быть, его, как опытного психиатра, переведут обратно в столицу…
