– Футбол, баскетбол, бейсбол, волейбол, хоккей – я ничего не смотрю.

– А сам ты занимаешься каким-нибудь спортом?

– Никаким.

– Ну а в школе?

– Да, в школе занимался. Приходилось заниматься. На уроках физкультуры. Когда не было выбора. Но только не по своей воле.

– Почему?

– Никогда не любил спорт. Он для тех, кто не может справиться со свободой.

– То есть?

– Ну, спорт для тех, кому нужно говорить, чем заняться в свободное время, для тех, кто не способен сам ничего для себя придумать, для тех, кому нужны указания. Вроде тех, кто проводит свободное время в казино в Лас-Вегасе. То же самое. Правила. Тебе говорят, что делать. Другие решают за тебя, как ты должен проводить свое время. Наверное, кто-то так снимает с себя стресс. Им не нужно думать самостоятельно, за них все уже устроено.

Старик задумался, переваривая его слова. Затем медленно кивнул.

– Понимаю, что ты хочешь сказать.

Билл рассмеялся.

– Вы первый, кто меня понял.

Откашлявшись, Уильямсон наклонился к нему.

– Я выставляю свое заведение на продажу, – сказал он.

– Что?

– Ш-шш. Потише. – Старик подкрепил свои слова красноречивым жестом. – Я еще никому не говорил. Даже Холли ничего не знает.

– Почему? Что случилось?

– Ничего не случилось. Просто… – Он помолчал. – Скоро открывается «Хранилище». Многих из нас оно оставит не у дел.

Билл покачал головой.

– Но кафе-то тут при чем?

– Там будет свое кафе. Не закусочная, а настоящее кафе.

– И разве это имеет какое-нибудь значение?

– Боюсь, имеет.

– Ваше кафе – городская достопримечательность. Никто не откажется от него ради того, чтобы есть и пить в магазине эконом-класса. Это место – неотъемлемая часть Джунипера.

Уильямсон печально усмехнулся.

– Все дело в том, что никому нет дела до поддержки местного бизнеса. Да, кафе – достопримечательность города, и когда оно закроется, все будут об этом сожалеть, а твой друг Бен напишет душераздирающую заметку о том, как хорошо все было раньше. Но правда в том, что как только кафе «Хранилища» предложит кофе на десять центов дешевле, чем у меня, и булочки дешевле на целый четвертак, все эти люди рванут отсюда так быстро, что у меня голова пойдет кру́гом. – Он кивнул на Бака с Верноном. – И даже эти двое удерут отсюда.

Билл покачал головой.

– Я так не думаю. Людей привлекают сюда не цены, а атмосфера… и все остальное.

– Ошибаешься. Тебе кажется, что цена тут ни при чем. Однако это не так. Главное – экономика. И как только «Хранилище» заплатит за большие броские объявления в газете, трубящие о выгодных ценах, все поспешат туда. Я и так с трудом свожу концы с концами, – продолжал Уильямсон. – Конкуренции мне не выдержать. В ценовой войне мне надерут задницу. С «Хранилищем» тягаться невозможно. Оно будет понижать цены до тех пор, пока я не разорюсь. – Старик вздохнул. – Я уже предвижу неминуемый конец. Вот почему я хочу сбагрить свое заведение до того, как запахнет паленым, пока еще можно выручить за него приличные деньги.

Он помолчал, обводя взглядом кафе.

– Я хочу попросить тебя вот о чем. Дай рекламу в Интернете. Я рассудил, что если кто-то и смыслит в этом, так ты. Конечно, я тоже дам объявление, возможно, даже и в газете Бена, хотя едва ли кто-либо из местных сможет купить мое кафе. Но я подумал, что надо попробовать и через компьютер. Посмотреть, будет ли какой-нибудь отклик.

– Хорошо, – медленно произнес Билл. – Я вам помогу.

– Что, если я напишу то, что хочу сказать? Ты сможешь выложить это в Интернете?

– Конечно, но вы действительно хотите заняться этим прямо сейчас? Может быть, лучше немного подождать, посмотреть, что к чему. Возможно, жители Джунипера преподнесут вам приятный сюрприз. Возможно, они устроят митинг перед кафе. И тогда это только пойдет вам на пользу. Как только все прознают о случившемся, дела у вас пойдут в гору.

Уильямсон вздохнул.

– Времена изменились, сынок. Сейчас каждый думает только о себе. У нас больше нет единой страны. Остались только маленькие племена, враждующие между собой из-за работы, денег, внимания средств массовой информации. В дни моей молодости все мы были американцами. Тогда мы делали все, что от нас требовалось, все, что мы могли, чтобы наша страна стала как можно лучше. Мы поступали так, как правильно, так, как требует мораль. Теперь же люди делают то, что выгодно, то, что «экономически целесообразно». – Он покачал головой. – В былые времена нам была дорога́ наша родина. Мы готовы были сделать все, чтобы в ней было лучше жить. Теперь же всех заботит только то, сколько это сто́ит.

Старик посмотрел Биллу в глаза.

– Всем наплевать на сохранение нашего города, нашего округа, нашего образа жизни. Все думают только о том, чтобы сэкономить несколько долларов и купить своим детям самые последние навороченные кроссовки. Приятно так думать, однако никто никакие митинги устраивать не станет. Этого просто не произойдет. – Он допил кофе. – Вот почему я выхожу из игры. Пока еще могу.

Буран, налетевший в канун Дня рождения Вашингтона[11], навалил шесть дюймов снега, и пришлось ждать еще целые сутки, чтобы трактор расчистил улицу. Однако к концу недели весь снег растаял, и Дэвисы решили в субботу всей семьей съездить в Велли, отдохнуть и походить по магазинам.

Они выехали рано, как только рассвело, и около восьми остановились позавтракать в кафе в Сноу-Лау. Джинни всю дорогу смотрела в окно, наблюдая за тем, как сосны сменяются кактусами, как четкие линии покрытого лесами хребта Моголлон уступают место каменистой пустыне Мацатцаль. Саманта и Шеннон спали сзади, а Билл с удовольствием вел машину, подпевая вполголоса радио.

Места вокруг были живописными – величественные горы, каньоны, – и Джинни, как всегда, робела перед ними, испытывая благоговейный трепет. Здесь, глядя на эти красоты, она ощущала присутствие Бога. Воспитанная в католической вере, Джинни ходила на мессу дважды в неделю, с раннего детства до тех пор, пока не поступила в колледж, однако такое вдохновенное возбуждение она ощущала только здесь, на этом шоссе. Великолепие и чудодейственность Бога оставались для нее абстрактными понятиями до тех пор, пока она не вышла замуж за Билла и не перебралась в Аризону; и по-настоящему она почувствовала религию, прикосновение Господа не в церкви, а только тогда, когда во время медового месяца впервые увидела восход солнца в пустыне.

Вот в чем, на ее взгляд, была беда католицизма – в его узком тщеславии, в самовлюбленности. Еще в детстве Джинни убедили в том, что мир вращается вокруг нее, что, если она будет есть мясо по пятницам, не будет жертвовать на Великий пост или станет предаваться излишне откровенным мечтам о Дэвиде Кассиди[12], ее ждет вечное проклятие. Бог постоянно следил за ней, недремлющий в своем внимании к самым заурядным мелочам ее жизни, и она постоянно чувствовала на себе давление, словно каждая ее мысль и каждый поступок подвергались тщательному анализу.

Но, повзрослев, Джинни обнаружила, что не является центром вселенной, что она не точка опоры, на которой держатся мир и церковь, и если она потрет себе в ванной интимное место или назовет Терезу Робинсон стервой, западной цивилизации не наступит немедленный конец. Больше того, она пришла к выводу, что является слишком малозначительным существом, не достойным внимания Бога, поэтому еще в колледже она решила просто быть хорошим человеком, вести порядочный образ жизни и верить в то, что у Бога хватит ума отделить хороших людей от плохих, когда наконец придет час Страшного суда.

Однако здешние места пробудили в ней вновь религиозные чувства. Джинни увидела в них величие Господа, опять осознала, как мелки ее собственные беды и заботы по сравнению с общим порядком вещей, – и поняла, что в этом нет ничего страшного. Так и должно быть.