В мезонине на Малой Молчановке молодежь собиралась у Лермонтова. Одно из таких сборищ описано в драме «Странный человек». В кружке Лермонтова часто говорили о национальном самоопределении России, о судьбах Родины. Все эти вопросы связывались с недавним прошлым, с событиями Отечественной войны, «…разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? – Такого примера не было от начала мира!» – восклицает студент Заруцкий, вспоминая пожар Москвы.

Ближайшими друзьями Лермонтова были Алексей Лопухин, Николай Шеншин, Андрей Закревский, Владимир Шеншин и Николай Поливанов. Первые три – студенты Московского университета.

Особенно яркой и в то же время типичной фигурой был Закревский, разносторонне одаренный юноша, общительный и остроумный, страстный театрал. Закревский – член лермонтовского кружка, был близок с Герценом и Огаревым и, вероятно, имел еще немало друзей среди московской молодежи.

Свободомыслие, большая начитанность, разносторонность интересов, склонность к философским обобщениям, любовь к родине и вера в ее высокое назначение – все эти черты Андрея Закревского были характерны для передового московского юноши 30-х годов.

В его университетском сочинении, написанном в апреле 1832 года, на тему «Показание главных обстоятельств, побудивших римлян к восстановлению монархического правления», явно выражено сочувствие древней римской вольности. Автор делает попытку философского осмысления исторических фактов и проявляет серьезное знание античных писателей в подлиннике.

Позднее, в 1834 году, Закревский поместил в журнале «Телескоп»[330] статью под заглавием «Взгляд на русскую историю». В этой статье он говорит о национальной самобытности России и выражает веру в ее великое будущее. Он останавливается на Отечественной войне 1812 года и развивает мысль о значении этой войны для роста национального самосознания России.

Много шуму наделал в 1834 году в Москве, и особенно в университете, анонимный памфлет о царе Горохе, принадлежавший перу Закревского. Закревский высмеивал многих профессоров и литераторов, но особенно досталось от него известным своей реакционностью и связанным с 3-м отделением литераторам Булгарину и Гречу.

Закревский высоко ценил талант своего друга Лермонтова.

15 августа 1831 года, будучи в Костроме, он переписал в альбом Ю. П. Бартенева отрывок из «Демона» и одно из философских лирических стихотворений юноши Лермонтова – «1831-го января»:

За год перед тем в том же альбоме писал Пушкин[332].

В одной из дошедших до нас юношеских тетрадей Лермонтова[333] есть надпись, сделанная на полях начатой им поэмы «Два брата».

Несколько строк подчеркнуты:

Напротив, на полях, написано: «Contre la morale»[335].

Еще первый биограф Лермонтова – П. А. Висковатый отмечал, что эта пометка сделана воспитателем Лермонтова. Она могла быть сделана человеком, который внимательно следит за развитием подростка. Просматривая его тетради, он немедленно замечает всякое уклонение от того пути, по которому он его ведет, и тут же, на полях, констатирует это уклонение: «Против морали».

Воспитателем Лермонтова был Зиновьев[336]. Приехав в 1827 году из Тархан в Москву, Арсеньева пригласила Алексея Зиновьевича Зиновьева руководить подготовкой Лермонтова в пансион. Зиновьев был домашним учителем Лермонтова и его воспитателем. Эту роль он сохранил и после того, как Лермонтов поступил в пансион, где Зиновьев был надзирателем и преподавал русский и латинский языки. Между воспитателем и воспитанником существовали, по-видимому, отношения взаимного доверия и дружбы. Зиновьев с большим теплом вспоминает о Лермонтове, который, по его словам, «учился прекрасно, вел себя благородно».

Много лет спустя, когда поэта давно не было в живых, перед его учителем проносятся картины далекого прошлого и рисуется образ коренастого мальчика, который, стоя на кафедре актового зала в благородном пансионе, заканчивает под гром аплодисментов стихотворение Жуковского «К морю»: «Как теперь, смотрю я на милого питомца моего»[337], – пишет Зиновьев.

Зиновьев представлял собой яркий образец нового типа русского учителя 20-х годов. Это был человек, серьезно и разносторонне образованный. В год приезда Лермонтова в Москву он защитил диссертацию «О начале, ходе и успехах критической российской истории». В своей работе Зиновьев большое внимание уделяет историческим памятникам и документам, описывает хроники, летописи, родословные. Он говорит о большом международном значении древней России, которая «гремела славой и могуществом», «воинские успехи которой сделали ее страшною не только соседственным народам, но и самой гордой Византии»[338].

Зиновьев владел иностранными языками и был прекрасным переводчиком. Он сотрудничал в журналах и писал статьи по вопросам литературы и педагогики, с передовыми течениями которой был хорошо знаком.

В педагогических статьях Зиновьева рисуется высокий образец воспитателя, каким его представляли себе лучшие русские люди 20-30-х годов. Задачу воспитания Зиновьев видит в том, чтобы научить быть человеком. Основным методом воспитания, по его мнению, являются не словесные убеждения, а факты и примеры, «воспитание обстоятельствами», по выражению Зиновьева. Поэтому первое орудие воспитания – сама личность воспитателя, его каждодневный пример, образец, который постоянно стоит перед глазами воспитанника. Отсюда те высокие требования, которые предъявляет Зиновьев к воспитателю.

Свои педагогические теории Зиновьев осуществлял на практике. Он совершал с Лермонтовым прогулки по Москве и знакомил своего воспитанника с произведениями искусства, памятниками прошлого. В своих исторических экскурсиях талантливый педагог умел заставить говорить камни. В этом немало помогал педагогу его талантливый ученик, перед глазами которого, под впечатлением рассказов учителя, проносились героические картины исторического прошлого Москвы. «Отчеты в полученных впечатлениях», которые он заставлял писать своего воспитанника, послужили будущему писателю хорошей школой.

Не раз поднимались Лермонтов и Зиновьев по истертой, скользкой витой лестнице на самый верхний ярус колокольни Ивана Великого и любовались необозримой панорамой древней русской столицы. Москва не была для них безмолвной громадой холодных камней. Каждый камень ее хранил летопись, начертанную временем, полную богатого содержания для тех, кто умел ее прочитать: для ученого, философа, поэта.

Опершись на узкое мшистое окно, всматриваясь вдаль, куда спокойным, величественным жестом руки указывал Зиновьев, Лермонтов внимательно слушал его рассказы. Перед ним вставали картины патриотических подвигов русского народа в его героической борьбе за родину.