По другую сторону улицы, до Тверской, шел Птичий ряд. Здесь продавали певчих птиц, голубей, породистых собак и все принадлежности для охоты. Сновала пестрая толпа, стоял невероятный шум, гам.

Чтобы еще ярче почувствовать это характерное для старой Москвы соседство контрастов, вспомним, что Охотный ряд выходил на Театральную площадь[123], где красовался Большой театр, высилось величественное и огромное по тому времени здание сенатской типографии. По другую сторону Охотного ряда в 1831 году была открыта библиотека-читальня. Там можно было получить любую книгу, только что вышедший журнал или газету.

Маскарад, на котором был Лермонтов, описан Шаликовым в «Дамском журнале». Петр Иванович Шаликов – писатель, издатель «Дамского журнала». Он подражал Карамзину и, не имея его таланта, довел чувствительность до слащавой приторности. В подражание «Письмам русского путешественника» он описал два свои путешествия в Малороссию.

Вигель рисует в своих записках сцену, которую он наблюдал в детстве, гуляя по Тверскому бульвару. Толпа издали следует за человеком небольшого роста, который то идет быстро, почти бежит, то вдруг остановится, вынет бумагу и начнет что-то писать. «Вот Шаликов, – говорили в толпе, – вот минуты его вдохновения».

Князь Шаликов – типичная московская фигура. Он остается завсегдатаем Тверского бульвара почти в течение полстолетия. В самое глухое летнее время, когда все разъезжаются по своим подмосковным, и тогда его можно встретить на бульваре. «На Тверском бульваре попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и в фуражке, да кн. Шаликов», – пишет Пушкин жене в августе 1833 года[124].

Успех, встретивший Шаликова при начале его литературной деятельности, был непродолжителен. К нему относились с насмешкой, называли «кондитером от литературы», «присяжным обер-волокитой», «князем вралей».

Одна из эпиграмм Лермонтова обращена к Шаликову:

По вполне понятным причинам Шаликов, говоря о маскараде, не счел нужным упомянуть об этой эпиграмме. Маскарад был многолюден. В полночь загремели на хорах грубы, и все поздравляли друг друга с новым годом. Шаликов не пишет о том, что в толпе масок была невысокая широкоплечая, несколько коренастая фигура в костюме древнего астролога. В отверстиях маски блестели большие темные глаза. Астролог держал подмышкой сделанную из картона книгу судеб. На страницах книги были наклеены из черной бумаги громадные китайские буквы, а внизу помещались стихи.

Под маской астролога скрывался студент Лермонтов.

В своей эпиграмме Лермонтов обращается к Башилову-сыну, как к старшине собрания лжецов, бросает всему собранию обвинение в лживости:

Башилов-сын – московский весельчак, как и его отец. В годы Лермонтова он вращается среди литераторов и, не обладая талантом, пишет слабые подражательные стихи.

Автор рецензии в «Северной пчеле» называет Башилова «галиматистом», «главой» «всех плохих стиходелателей», возмущается, что его печатают в одной книге с Пушкиным и Вяземским, и приводит «образчик его самоделья» под заглавием «Ни тпру, ни ну»[127].

Имя Башилова-сына мы встречаем в «Старой записной книжке» Вяземского. «В первый раз Пушкин читал „Полтаву“, – пишет Вяземский, – в Москве у Сергея Киселева при Американце Толстом, сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстого»[128].

Башилов выведен в повести Н. Макарова «Задушевная исповедь», опубликованной в «Современнике» в 1859 году. Напомнив о литературном прошлом и бывших литературных связях своего героя: «пописывал стишки», «знавал Пушкина, Жуковского», автор изображает его в то время, когда Башилов жил в деревне помещиком, а потом, разорившись, поступил на службу к винному откупщику. «Ни малейшего следа какой бы то ни было нравственности в этом олицетворении самого грубого, самого жестокого цинизма!.. Ум довольно острый и оригинальный… Но не признававший ничего возвышенного. Характер – неукротимо буйный, дерзкий, раздражительный» – таков резко отрицательный портрет Башилова, нарисованный автором повести.

Одна из эпиграмм Лермонтова обращена к его товарищу по пансиону Косте Булгакову.

Имя Кости часто встречается в эти годы в письмах его отца Александра Яковлевича Булгакова. Костя поступил в Московский университетский благородный пансион в сентябре 1829 года, а до этого учился в Царском селе.

Весной 1829 года Булгаков-отец сильно встревожен слухами о закрытии лицейского пансиона. Решив отдать Костю в Московский университетский благородный пансион, Булгаков едет туда на публичный акт познакомиться с тамошними порядками. Экзамены и акты в пансионе проходили в торжественной обстановке, при большом количестве гостей. Экзамены бывали в декабре, акт – весной.

«Я был в субботу на акте Университетского пансиона, – пишет Булгаков брату 8 апреля 1829 года. – Очень было хорошо. Я обходил потом с Курбатовым[129] все заведение, видел постели, больницу, видел их обед, отведывал; все это очень хорошо, сколько я мог заметить. Курбатов вызвался уже особенное иметь о Косте попечение»[130].

Среди воспитанников, выступавших на акте, Булгаков мог видеть невысокого смуглого мальчика с темными горящими глазами и еще по-детски округлым лицом. Он читал стихотворение Жуковского «К морю» и вызвал гром рукоплесканий всего зала. Этот мальчик – Лермонтов.

В первых числах июня Костя уже в Москве. Он приехал в дилижансе. Дилижансы, или почтовые кареты, были учреждены за десять лет перед тем, в 1820 году, Константином Яковлевичем Булгаковым, тогдашним московским почтдиректором.

Контора дилижансов помещалась на Мясницкой[131], но Костю дилижанс привез на Арбат, к самому дому. Он приехал ночью, и его приезд произвел радостный переполох.

2 сентября Костю отвезли в пансион. Все были огорчены разлукой, и Александр Яковлевич едва сдерживал слезы: «из отцовского-то дому вдруг окружен все чужими, да и незнакомыми вовсе», «пусть утешается мыслью, что все-таки в одном городе с нами», – писал Булгаков 3 сентября 1829 года. Булгаков почему-то не счел возможным устроить сына полупансионером, как учился Лермонтов.

Косте в пансионе не понравилось. Программа была обширная, а юноша был с ленцой и мало дисциплинирован. Отец постоянно тревожился за его успехи.

Строгость надзора за воспитанниками отмечалась в современной печати и ставилась в пример другим закрытым заведениям. В «Московском вестнике» была небольшая заметка, автор которой рассказывал о своем ночном посещении пансиона. «Воспитанники спят в огромной галлерее, освещенной лампами. – По местам, на известном расстоянии один от другого стоят дядьки и сторожа. Надзиратель ходит беспрестанно по всему заведению и осматривает. Нет ни одного места, где бы не было дежурного… Воспитанник не может шевельнуться без того, чтобы несколько глаз тотчас не приметили его движения… Хорошо было бы, если б такой порядок введен был во всех подобных заведениях!»[132]