В новогоднем мадригале, посвященном Додо, Лермонтов не имел возможности упомянуть о других ее стихах, которые он, конечно, знал. Много лет спустя Огарев вспоминает «заветную» тетрадь Додо:
В те дни, когда неугомонно
Искало сердце жарких слов,
Вы мне вручили благосклонно
Тетрадь заветную стихов.
Не помню – слог стихотворений
Хорош ли, не хорош ли был,
Но их свободы гордый гений
Своим наитьем освятил.
С порывом страстного участья
Вы пели вольность, и слезой
Почтили жертвы самовластья,
Их прах казненный, но святой.
Листы тетради той заветной Я перечитывал не раз,
И снился мне ваш лик приветный,
И блеск, и живость черных глаз
[144].
Тетрадь до нас не дошла. Но среди бумаг декабриста Захара Григорьевича Чернышева было найдено одно из стихотворений заветной тетради Сушковой – Додо.
Послание к страдальцам
Соотчичи мои, заступники Свободы, –
О вы, изгнанники за правду и закон, –
Нет, вас не оскорбят проклятием народы.
Вы не услышите укор земных племен!
Удел ваш не – позор, но – слава, уваженье,
Благословения правдивых сограждан,
Спокойной совести, Европы одобренье,
И благодарный храм от будущих Славян!
Сушкова выражала надежду, что революция уничтожит деспотизм, свергнет царя, и тогда свободные «сограждане» совершат «тризну» в честь погибших:
Быть может… вам и нам ударит час блаженный
Паденья варварства, деспотства и царей,
И нам торжествовать придется мир священный
Спасенья Россиян и мщенья за друзей!
Тогда в честь падших жертв, жертв чистых, благородных
Мы тризну братскую достойно совершим,
И слезы сограждан ликующих, свободных
Наградой славною да будут вечно им!..
«(писано когда мне было 15 лет)»
«Захару Гриторьевичу Чернышеву, в знак особенного уважения, от Граф. Евдокии Ростопчиной»[145].
Это стихотворение, обращенное пятнадцатилетней Сушковой к сосланным декабристам, ставит ее в ряды передовой молодежи 20-30-х годов.
Стихотворение Лермонтова, адресованное «Додо», выделяется среди других его новогодних стихов своей значительностью. Оно больше по размеру, отличается глубиной содержания и каким-то внутренним теплом. Это стихотворение помогает расшифровать инициалы в заглавии двух других и установить, что они также адресованы Е. П. Сушковой.
Новогодние эпиграммы и мадригалы Лермонтова дошли до нас в его черновой тетради, заполненной зимой 1831/32 года[146]. За пять страниц до стихотворения «Додо» помещено стихотворение с надписью «К: д». В этом стихотворении, которое полно большим, серьезным чувством, Лермонтов упрекает свою героиню в холодности и напоминает ей о прошлом расположении к нему.
«Будь со мною, как прежде бывала», – просит юноша-поэт.
В другой тетради того же времени[147], – на страницах, заполненных в самом начале декабря или в конце ноября, то есть за месяц до эпиграмм и мадригалов (написанных в конце декабря), есть стихотворение «К Д ***». Число звездочек при начальной букве имени соответствует количеству букв в слове «Додо». Такая прозрачная зашифровка была принята в альбомах со стихами.
Героиня юношеской лирики Лермонтова – Н. Ф. Иванова. Она царит в ней с 1830 до весны 1832 года. На маскараде поэт обращается к Н. Ф. Ивановой с резкой эпиграммой.
В феврале 1832 года Сушкова пишет стихотворение «Отринутому поэту». Светская кокетка, оттолкнувшая поэта, обрисована в стихотворении чертами, которыми Лермонтов наделяет Н. Ф. Иванову в стихах 1832 года.
И как не знать ему заране,
Что все кокетки холодны,
Что их могущество в обмане,
Что им поклонники нужны?
Она кружится… и пленяет,
Довольна роком и собой;
Она чужой тоской играет,
В ней мысли полны суетой
[148].
Три стихотворения в юношеских тетрадях Лермонтова представляют особый интерес в связи с позднейшими фактами его биографии.
В конце 30-х – начале 40-х годов Лермонтов часто встречается в Петербурге и очень близок с прославленной светской писательницей графиней Ростопчиной. Графиня Ростопчина – это та же Додо Сушкова, вышедшая замуж за сына московского губернатора и богача Ростопчина. Лермонтова и Ростопчину соединяет дружба юности и годы, вместе проведенные в Москве.
Для поколения 30-х годов Москва – большая связующая сила – общая родина. Поэтесса Каролина Павлова в 40-х годах напоминает Ростопчиной, что она «дочь Москвы», что она не может забыть «юных лет», проведенных в Москве. Об этом же времени общей юности в Москве говорит ей и Огарев в приведенном выше стихотворении. То же самое имеет в виду и Лермонтов в обращенном к ней стихотворении 1841 года:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны
[149].
Стихи написаны на странице альбома, который Лермонтов подарил Ростопчиной весной 1841 года, перед своим последним отъездом на Кавказ. Незадолго перед тем Ростопчина писала:
«На дорогу! Михаилу Юрьевичу Лермонтову».
Есть длинный, скучный, трудный путь…
К горам ведет он, в край далекий;
Там сердцу в скорби одинокой
Нет где пристать, где отдохнуть!
Стихотворение кончалось надеждой на скорый возврат поэта:
Но заняты радушно им
Сердец приязненных желанья, –
И минет срок его изгнанья,
И он вернется невредим!
[150] Этой надежде не суждено было оправдаться. Поэт не вернулся. Он был убит на дуэли Мартыновым. Осенью Ростопчина писала:
О жаль Его!!.. О! трижды жаль Его, –
Как юношу, – как друга, – как поэта!!!..
[151] В период нарастания революционного движения, в середине 50-х годов, между Ростопчиной и молодым поколением происходит разрыв. Некогда передовая поэтесса оказалась в лагере реакционеров-крепостников. Ростопчина сжигает свою заветную тетрадь, где она прославляла подвиг декабристов, и воспевает их палача Николая I.
