— Поживи-ка, как мы, по-нашему, — озвереешь и ты, как жрать-то нечего… Нам и школа-то ни к чему!.. Нищета одна круглая… Только и осталось, что заколотить избы да дером драть отсюдова, — одно разоренье!

Так и не добилась от них Тамара никакого толку.

По первоначалу у пропойских крестьян относительно ее сказалось такое же предубеждение, как и в Горелове, в первое время. До сих пор к ним только «ссылали» учителей за пьянство и другие «художества», так что мужики привыкли уже относиться к ним, как к шелопаям, вздорщикам или сутягам, а тут вдруг прислали «барышню». Неужто и эта из таковских же? И по ее наружности, и по манере держать себя, они видели в ней лицо совершенно другого, чуждого им мира, да к тому же еще еврейку. Слухи о ее происхождении успели уже и сюда проникнуть какими-то судьбами. Поэтому крестьяне держали себя как-то поодаль от нее, сдержанно и недоверчиво, даже детей своих посылали в школу весьма неохотно. — «Вы-де — барышня, и к тому же будете из жидов, Бог вас там знает, как и чему еще учите!» У нее поневоле опускались от этого руки, и порою просто отчаяние брало. Начинай, значит, и здесь опять сначала и старайся заслуживать себе их доверие, сломить их предубеждение против себя, а легко ли это; особенно, как вглядишься в окружающую жизнь!..

Скука страшная, круглое одиночество, читать нечего, — кроме трепанных учебников, книг и газет никаких. Что делается в Божьем мире, — ничего не знаешь, и вести о том получить не от кого, даже слова сказать не с кем, кроме как со своею хозяйкой бобылкой. Во всей ближайшей округе нет человека, с которым можно бы было поговорить по-человечески, мыслью своею поделиться, душу свою облегчить.

Явился к ней как-то, по окончании утренних занятий в школе, местный урядник, из бабьегонских мещан, случившийся проездом в Пропойске. — Здравствуйте! — говорит ей и пытливо оглядывается вокруг по верхам, углам и полкам, точно бы осматривает, или ищет чего-то.

— Здравствуйте, — отвечает она ему. — Что прикажете?

— А вот, собственно, зашел к вам посмотреть, как это у вас тово… чем вы займаетесь, и продчее…

А сам все продолжает осматриваться.

— Мои занятия известны, учу в школе.

— Так-с; одначе ж, я должон подзирать за вами.

— То есть, как это подзирать? зачем? — в недоумении оглядела его Тамара.

— А затем, что… известно, как насчет припаганды и прокламациев.

— Я этим не занимаюсь, — улыбнулась она. — Вы напрасно так думаете.

— Мало ли что!.. Хоша и не займаетесь, а все же я моту у вас и обыск сделать.

— Если вам это нужно, — пожалуйста, я не имею ничего против.

— То-то вот, сами знаете, какие ноне времена.

— Совершенно понимаю, и потому нисколько не буду на вас в претензии. Мои вещи все налицо, вот они. Только, ведь… по закону, кажется, при этом свидетели нужны?

Урядник, вместо ответа на последний вопрос, преспокойно уселся на лавку и, не торопясь достал из кармана пачку папирос и спички.

— Папироску позволите выкурить?

— Курите.

Выкурил молча одну, — зажигает другую. Тамара ждет, что будет дальше, — ничего, сидит и курит.

— Послушайте, однако, — решилась, наконец, она заметить. — Если вам нужно сделать обыск, так делайте; а то ведь, согласитесь, это… довольно стеснительно.

Тот молчит и курит, сосредоточенно пыхтя и глядя на тлеющий пепел папироски. Так прошло с минуту. Он ни гу-гу, и она ни слова, только вопросительно глядит на него во все глаза, с возрастающим недоумением.

— Послушайте, что же вам надо, наконец? Чего вы здесь сидите?

— Я-то?.. А для подозрительности. Ведь сказано вам, подзирать должон я.

— И долго это будет продолжаться?

— Сколъки потребуетцы, — это уж начальство знает.

— Но в чем же я виновата? За что все это, объясните, пожалуйста?..

— Не могим знать, — про то начальство знает.

— Да что ж это, послал вас кто сюда, что ли?

— Это уж не ваше дело.

Тамара, как пойманный в клетку зверек, начинает нервно ходить по комнате, похрустывая от внутренней ажитации пальцами потираемых рук.

Прошло минут с десять. Урядник стал, наконец, кряхтеть и поеживаться.

— Чтой-то, сиверко ноне как, — заговорил он наконец. — Индо нутро все прозябло… Вот, кабы рюмочку кто поднес — спасибо сказал бы.

Тамара остановилась на секунду, поглядела на него с удивлением, но не сказала ничего и опять заходила по комнате.

— Хозяюшка!., а, хозяюшка! — обратился он к выглядывавшей из-за двери бабе-бобылке. — Слышь-ка, нет ли у тебя рюмашки?., ась?

— Чево-о? — отозвалась та, — каку те, сударь, рюмашку?

— Очистительной, значит, нутро всполоснуть.

— Что-и ты, Христос с тобой! — совестливо попеняла она ему — мы дома не держим, да нам и непошто. — Мы не пьющия.

— А послать бы малость… нетто нельзя?.. Сороковушечку? Ась?

— И, батюшка, где мне взять!.. Я человек не капитальный, мое дело бобылье, — где уж!..

— А может, госпожа вот, — подмигнул он на Тамару, — не соблаговолит ли начальству на сороковку пожертвовать?.. Поднесли бы, право… не согрешили бы.

— Вы хотите выпить? — спросила его прямо Тамара.

— Ежели милость ваша будет, оно точно-что… желательно бы.

— Извольте, я вам дам, — согласилась она, — но с тем, чтобы вы сейчас же ушли отсюда и больше не возвращались. На таком условии угодно?

— Покорнейше благодарим, — любезно ухмыльнулся урядник, — чувствительно-с!.. И мы завсягды к вам, ежели что такое, со всем нашим уважением, — будьте, значит, покойны-с.

— Хорошо, но только скажите мне откровенно, кто и зачем послал вас ко мне?

— Секрет-с, не могу выразить, — полусмущенно улыбаясь, потупил взоры урядник.

— Однако?.. Я никому не скажу, но мне бы хотелось знать, кому я обязана таким вниманием? и за что собственно?

— Начальство-с… Бумажка, значит, такая, секретная, получена у нас в становой фатере, от начальства вашего, от инспекции, что подзирать, значит, за вами, насчет благонадежности-с.

Для Тамары стало теперь совершенно ясно, что и этою новою каверзой она обязана г-ну Охрименке и, вероятно, не без нравственного участия в ней Агрономского. ей стало больно и досадно до злости. Мало того, что сослали ее в эту «Сибирь», в трущобу, но еще и глумятся, издеваются над нею, лишают ее спокойствия даже и здесь… По какому, наконец, праву отравляют ей жизнь? За что? — за то, что не отдалась Агрономскому? или за то, что не украла в Украинске материнские брильянты для Охрименки на «общее дело»? И эти люди действуют. прикрываясь правительством, и душат ее от имени его же! Господи, да что ж это такое на свете делается?! Что за время настало?! Ведь это жить нельзя!.. И уйти ей от них некуда, — потому тут единственный кусок ее хлеба… Некуда, — разве в одну только могилу.

Получив на водку, ублаготворенный урядник удалился, но спустя около недели появился опять у Тамары.

— Вы зачем?.. Что скажете?

— Да все насчет же подозрительности, — подзирать приказано.

— Опять?!

— Всенепременно-с. Приказано наведываться кажинный раз, что бываю в Пропойском, и доносить. — Что делать, служба-с! И каждый раз урядник получал от нее на «сороковку», а случались эти его наведки почти каждую неделю, так что «сороковки» стали, наконец, ложиться на ее восьмирублевый месячный бюджет весьма чувствительным бременем. Но избавиться от них не было возможности, или, иначе, приходилось выносить у себя в комнате его упорно молчаливое и продолжительное присутствие и дышать воздухом, отравленным его табачищем, луком и сивушным перегаром. — «Какое, однако, мелкое мщение!» думалось пои этом девушке, невольно вспоминавшей об Агрономском и Охрименке.

Одиночество ее становилось, между тем, все тяжелее. Хоть бы душу с кем отвести, вылить всю накопившуюся в ней горечь и злобу пред живым человеком, — все же, казалось ей, легче бы стало от этого. Хоть побранить бы этих негодяев, рассказать добрым людям, каковы они, — и то уже было бы утешением. А может быть, нашлись бы добрые души, которые приняли бы в ней участие, дали бы какой-нибудь практический совет, как ей избавиться от этой каторги, помогли бы ей своим содействием. Но никого такого нет поблизости, — не даром же это «медвежий угол». К приходскому священнику разве? — и то правда, — почему бы нет? Может быть, и в нем она встретит такую же отзывчивость как некогда в отце Макарии и в отце Никандре. И вот, в одно из воскресений порядила она себе подводу и поехала к обедне. Но и тут постигло ее, с первого же шага, некоторое разочарование. Священник человек еще молодой, но служит не так истово, как отец Ни-кандр, и уж совсем не так благоговейно и умилительно, как отец Макарий, а как-то ординарно, точно бы торопится сбыть поскорей свою повинность. Представясь ему после обедни, на паперти, в качестве учительницы Пропойской школы, она встретила с его стороны взгляд, исполненный какого-то недоверчивого удивления и любопытства.