Между тем, игра «диктатуры» в популярность продолжалась. Как было слышно, она готовилась подарить и поразить Россию таким «правовым порядком», который превзошел бы самые смелые ожидания г-д Градовского, Стасюлевича и Лелево-Полонского. И хотя время от времени полиция продолжала еще случайно захватывать в Петербурге и в провинции бунтарей-социалистов и террористов, но это «диктатуру сердца» не смущало, тем более, что и газеты либерального лагеря дружески советовали ей не обращать на такие пустяки серьезного внимания. Одна из них, по поводу поимки в декабре 1880 года двух важных террористов, напечатала очень пикантную статью, под заглавном «Блуждающие огни», где проводилась параллель между «анархистами» и «охранителями» и доказывалось их обоюдное сродство между собою, почти полное тождество, а насчет декабрьских поимок политических злоумышленников в Петербурге и Харькове говорилось, что подобные случаи — «не более как блуждающие огни, которые не должны сбивать нас с дороги, не должны заставлять нас лихорадочно кидаться в их сторону, а иначе с новой дороги мы опять легко можем забрести в непролазные дебри и болота». Подобным советам продолжали благосклонно внимать и «не сбивались с дороги».

В февральские дни 1881 года, в чиновных и журнальных сферах все весело торжествовали близость «увенчания» и играючи утверждали, что все совершенно спокойно и тревожиться нечего, что это один только безумный Катков каркает там что-то такое на своем Страстном бульваре, но на это старческое карканье не стоит-де обращать внимания. Действительные статские и тайные либералы из чиновных и сановных и светские m-mes Рекамье пошиба г-жи Миропольцевой с самодовольством отмечали наши «поступательные шаги на пути к свету и свободе», ставя в числе их на первом плане отставку Толстого, уничтожение Третьего Отделения, речи представителя просветительного ведомства, освобождение административно высланных и небывалый до сих пор простор либеральной печати. Вообще же, действительные статские и тайные «винтили» и «флиртировали» себе с легким духом, самым благодушным образом, исправно получали себе награды и «подъемные» на разные развлекательные командировки, произносили игриво-либеральные спичи на юбилейных и «товарищеских» обедах сослуживцев, услаждались женским оголением в «Стрекозе» и передовицами «Голоса» и «Порядка», entre autres слушали доклады и подписывали «текущие» в своих департаментах, или заседали в десяти «временных» комиссиях разом, ездили на гастрономические завтраки к его превосходительству Самуилу Соломоновичу Полякову, а по вечерам заглядывали в балет или оперетку и нередко решали между собою важные служебные дела с двух слов, за картами в клубе и в антрактах, в фойе Михайловского театра. Вообще, жили весело и довольно-таки беззаботно.

Утром 1 марта, как сообщали в газетах, в высших правительственных сферах происходило уже совещание о немедленном призыве депутатов из губернии, для совместного с правительством обсуждения вопроса о том, как наложить конец нынешнему «нетерпимому» положению дел. Мысль эта обсуждалась в последнее время в одном из высших учреждении, и было уже предположено назначить комиссию для ее детальной разработки, «при участии представителей от существующих выборных учреждений». Газеты, предназначенные на этот раз к подготовке общественного мнения у нас и за границей («St.Petersb. Herold»), уверяли, будто «при этом имеется в виду не ограничение верховной власти, а напротив, ее укрепление, желание оградить главу государства от ропота и борьбы партий, а также от опасностей, существенно облегчив его тяжкую ответственность сложением части ее на признанных законом представителей страны». Представитель «диктатуры сердца» уже изготовил доклад об «увенчании здания», который должен был представить на утверждение 1-го марта, — доклад, начинавшийся знаменательными словами: «В настоящее время, когда крамола в России уже окончательно подавлена»… как вдруг, в два часа пополудни, на Екатерининском канале раздались два роковых взрыва.

После учительного съезда в Горелове, Тамара стала замечать, что г. Агрономский сделался к ней заметно любезнее, чем прежде: при встречах с нею старается держать себя, что называется, гоголем, с каким-то охорашивающимся подскоком, и все выразительнее поглядывает на нее с игриво-плотоядною улыбкой плешивого сатира, обнажая при этом свои противные серо-желтые зубы. Она делала вид, будто не замечает этого, и продолжала держаться с ним по-прежнему — ровно, спокойно, в пределах чисто деловых отношений. Он, между тем, чаще стал заглядывать к ней в школу, и нередко в неурочные часы, по окончании ее занятий, оправдывая эти визиты какою-нибудь случайностью, вроде того, что пошел-де прогуляться, шел мимо, да и зашел, — дай, мол, проведаю, что поделывает наша милая учительница… Позволите присесть, отдохнуть минутку? — «Сделайте одолжение». — Что же тут оставалось иначе, не выгнать же человека, да еще, в некотором роде, «начальство»! — и длится эта минутка с час, а то и больше. В другой раз зайдет спросить, не хочет ли она новых газет почитать и журналов, или заедет с предложением, не желает ли она прокатиться с ним на его рысачке, для освежения, — погода-де чудесная. Но от подобных прогулок вдвоем Тамара всегда отказывалась под каким-нибудь благовидным предлогом. Тому такие отказы ее были досадны, но, пока-что, приходилось скрывать эту досаду на свои неудачи и ждать перемены к лучшему. Ведь она что такое, по мнению Агрономского. — Так, девчонка себе, и только! Ни кола, ни двора, ни роду, ни племени. В таком положении, на ее месте, сделайте одолжение, всякой бы льстило такое его внимание, а она… Дура еще, не понимает своего счастия! Но он не терял надежды, что «авось пообъездится со временем, поймет! И тогда можно будет предоставить ей разные преимущества, жалованье увеличить, наградные, пособие дать, обстановочку маленькую сделать, а наконец, и подарочки от него кое-какие будут… Шляпка там, пальтишко, платьице лишнее, поди-ка, то же нужны ведь, а на пятнадцать рублей в месяц не больно-то разошьешься. — Все это должна же она когда-нибудь понять и почувствовать!»

Однажды он пригласил ее к себе обедать, предупредив, что ожидает кое-кого из Бабьегонска, и прислал за нею лошадь. Тамара поехала, но никаких бабьегонских друзей налицо не оказалось.

— Надули, негодные! — извинялся и оправдывался, лукаво осклабляясь, Агрономский. — Не приехали!

И пришлось им обедать вдвоем. Алоизий Маркович расщедрился при этом настолько, что даже бутылку шампанского приказал откупорить, в приятной надежде подпоить недотрогу, — авось-либо станет уступчивей. Та поняла его цель и решительно отказалась от вина, как ни уговаривал и ни упрашивал ее Агрономский хоть пригубить. Нечего делать, пришлось пить одному целую бутылку («не выливать же, ведь оно денег стоит, проклятое!») и к концу обеда это сделало его смелее. Восторженно закатывая свои водянистые глазки с идеальным выражением, он стал распространяться о прелестях взаимной, разделенной любви, не применяя, впрочем, этого к личностям, но так, вообще, в отвлеченном смысле и более с философской, социологической и биологической точек зрения. Он говорил, между прочим, что знает нескольких хороших девушек, из которых одни даром только губят в одиночестве свои лучшие годы, свою молодость, которую и помянуть-то будет им нечем, когда она минет — и какая кому с того польза?! — все равно, что собака на сене, — тогда как другие хорошие, и даже прелестные, девушки, наскучив себе таким одиночеством, махнули рукой на всякие условности, избрали каждая себе подходящего друга — и счастливы! И благо им, потому-де это «настоящие» девушки, передовые, честно мыслящие, с независимым характером и независимыми убеждениями, и все порядочные люди еще более уважают их за это, — именно за то, что они так распорядились собою, признавая и уважая не условную нравственность, а только реально-естественные, физиологические законы, так как других, пожалуй, и не существует, если хотите. Затем он заговорил о преимуществах гражданского брака, потому-де, что брак этот свободен от всяких предрассудков, свободен по существу и основан только на взаимном уважении, без всяких уступок отжившим и ложным принципам и т. д., и наконец, в жару своего увлечения, схватил руку Тамары и жадно стал целовать ее и сверху и в ладонь, все с тою же улыбкой сатира. Девушка поспешила освободить ее и сдержанно-сухо заметила, что не любит, чтобы ей целовали руки.