— Но ведь это в знак уважения! — оправдывался Агрономский.
— Можно уважать и без поцелуев.
— О, какая вы, однако, строгая! — отшучивался он, почувствовав, как нельзя лучше, данный ему нравственный щелчок по носу.
После этого он делал еще две-три попытки звать ее к обеду «запросто», но Тамара каждый раз отказывалась от этой чести, под тем или другим удобным предлогом. Агрономский наконец понял, что это неспроста, а когда получил еще одни отказ на новое свое приглашение, то решил себе объясниться с нею, — что, мол, это значит, что она так упорно отказывается от его хлеба-соли?..
Тамара откровенно высказала ему, что не считает такие обеды вдвоем, наедине, удобными для себя, здесь, в деревне, она живет вся на виду у всех отцов и матерей своих учеников, для которых голос ее только до тех пор и авторитетен и которые только до тех пор ее слушают и уважают, пока никакая сплетня, никакая тень сомнения или подозрения не коснулась ее доброго имени, а потому она просит его раз навсегда — ни на какие прогулки и обеды наедине не приглашать ее больше.
Агрономский ушел от нее совершенно опешенный. Но это объяснение не охладило, однако, его домогательств: оно раздразнило только его самолюбие, вторично уже задетое девушкой. — «Так нет же, постой, я докажу тебе!»— Тамара видимо понравилась ему не на шутку, а он, привыкнув в подобных случаях к охотной уступчивости со стороны некоторых своих «подчиненных», был очень озадачен и даже раздражен своим неуспехом у «этой девчонки». — Такая вдруг неподатливость! — Как не ценить внимания его, Агрономского, почетного попечителя, члена Совета и главного воротилы по учебным делам уезда!?. Нет, это что-то смешное даже! Другая бы счастливой почла себя, на ее месте, а эта… смеет фыркать еще! Скажите пожалуйста, важное кушанье какое!
Но прошло немного времени, и он решился попытать Тамару с новой стороны: не поддастся ли она на предложение насчет законного с ним брака. Чем не жених? Годы его еще самые настоящие, лицо дышит умом и полно выразительности, глаза идеально прелестны, — это ему не раз говорили учительницы, и даже акушерки — интеллигентные акушерки! — которых он очаровывал своею неотразимостью, да он и сам хорошо это знает и видит каждый день в зеркале, — затем, богат, деловит, интеллигентен, влиятелен, уважаем всеми порядочными, честно мыслящими людьми, это ли еще не жених, в самом деле?! Какого ж рожна еще ей надобно!?. Женится ли он взаправду, или вернее, что как-нибудь обойдется, — это другое дело, вопрос будущего, и загадывать о нем пока нечего; но для нее-то, для бедной, ничтожной учительницы, такое предложение, такая видная, можно сказать, блестящая партия, — да оно ей, поди-ка, и во сне не снилось!.. Будет жить барыней, на всем на готовом, — надоело, поди-ка, мыкаться впроголодь!
Идея эта стала занимать почтенного Алоизия Марковича и все чаще и чаще приходить ему в голову — сначала слегка, потом серьезнее. — А почему бы и нет?.. Если бы, то есть, и в самом деле жениться, взаправду? — Что ж, будет у него, по крайней мере, красивая жена, неглупенькая, образованная, музыкантша (кстати, по случаю можно будет рояль для нее купить, чтобы недорого), по-французски, по-английски говорит (и это, пожалуй не лишнее… если и за границу как-нибудь поехать, переводчику платить не надо), и будет она, к тому же, признательна ему за то, что осчастливил, из грязи и нищеты вытащил, из ничтожества барыней сделал, положение дал в обществе, в холе содержит, одевает, обувает, — какого еще ей мужа надо!? Уж это, извините, не она ему, а он ей жертву приносит.
Долго думал, раздумывал и передумывал сам с собою Агрономский насчет своих матримониальных предположений, прикидывал и так и эдак, высчитывал и взвешивал все выгоды и удобства, какие может принести ему женитьба; о невыгодах же ему как-то не думалось. Не то чтоб они вовсе не приходили ему в голову, но, как человек с искривленным позвоночником, он вообще был слишком самонадеян и уверен в самом себе, в своей наружности, в своем уме и характере, и потому не сомневался, что сумеет такую молодую, неопытную девчонку сразу взять в руки, как следует, переработать ее по-своему, вылепить из нее, как из мягкого воска, такую фигурку, какая самому более по вкусу, и держать ее построже, баловаться не давать, молодых халахонов в дом не принимать, да и в гости одну никуда не пускать, а не угодно ли, сударыня, вместе, вдвоем с супругом, как велит долг и приличие… И в Петербург, и в Москву вместе поедем повеселиться, — в театр свожу вас и в оперу, к Тестову или к Палкину там поужинать, — все это можно, отчего же? — но только вдвоем, не иначе-с! Уж раз что жена, раз что человек решается ради вас пожертвовать своими принципами, своими лучшими, святыми убеждениями, и делает такую крупную уступку общественным предрассудкам, так не угодно ли это ценить и быть ему примерною женою всегда и во всем, как следует, повиноваться беспрекословно и любить, а в стороны на посторонних мужчин взглядов не запускать и глазками не стрелять! Не-ет-с, уж об этом надобно перестать и думать, этого мы не позволим! И вот, надумавшись, Алоизий Маркович, наконец, решился. Заехав как-то к Тамаре под вечер, он нашел минуту эту подходящею и обстоятельно сделал ей тут же формальное предложение, выставив на вид и свою любовь, и все выгоды для такой бедной девушки, как она, от подобного брака.
Тамара никак не ожидала такого предложения. Оно ее ошеломило и даже испугало. Никогда еще Агрономский не казался ей более противен, как в эту минуту, после его предложения, которое вдруг открыло ее воображению всю перспективу будущего сожительства с таким мужем. Нет, это сверх всякой уже возможности! — и потому она решила себе положить конец его домогательствам теперь же и разом. Собрав все свои силы, чтобы быть сдержанной и спокойной, Тамара поблагодарила его за честь и попросила извинить ее, если она, в ответ на это, позволит себе откровенно напомнить ему, что у него есть уже известные семейные обязанности по отношению к женщине, у которой, как всем известно, от него двое детей, и что поэтому, если кто имеет наибольшее право на его руку и сердце, то это — конечно, та женщина, мать детей его.
— Да, но ведь это простая баба, мужичка, — пробормотал сконфуженный Агрономский. — И наконец, что ж, такое!.. У кого этого не бывает!? Ей можно дать… обеспечить… Она мужичка, говорю вам… и будет очень благодарна даже.
После этих слов, Тамара окончательно уже почувствовала к нему какое-то гадливо-презрительное отвращение, и ей стоило большого усилия над собою, чтобы не выказать ему этого прямо.
— «Мужичка?»— повторила она, удивленно оглядев его смеющимся. взглядом. — И это говорите вы, социал-демократ и народник?
— А что ж такое?
— Как что? Где же ваша последовательность, убеждения?..
— Хм… убеждения? — усмехнулся он в свою очередь. — Значит, я люблю вас, если решился пожертвовать даже своими убеждениями.
— Напрасная жертва, — сухо заметила девушка. — Позвольте мне не принять ее и остаться при своем взгляде.
Агрономский был окончательно срезан. Он ушел от нее подавленный и оскорбленный, поняв, что отныне между ними все уже кончено. Самолюбие его вопило. — «Дура, дрянь эдакая! Ей благодеяние сделать хотели, а она „позвольте отказаться от чести“»… «Ну, хорошо, матушка, посмотрим!»— Хотелось бы как ни на есть отомстить «этой дерзкой, самонадеянной девчонке», дать ей почувствовать… Но как? Прогнать ее с места? — Чего бы, казалось, проще и короче! Но нет, тут есть своя закавычка: что скажет на это г-жа Миропольцева?
«Да, г-жа Миропольцева, — это вопрос!..»
Дело в том, что Тамара последовала в свое время доброму совету и наставлению отца Никандра написать этой барыне благодарственное письмо, в котором она описывала, между прочим, свою школу и жизнь в Горелове. Письмо это, по совету отца Никандра же, было отправлено через земскую управу — чтобы знали-де и чувствовали. Тамара никак не рассчитывала на ответ: где уж такой важной барыне, при ее вечных хлопотах и филантропии, заниматься еще ответами на письма какой-то там сельской учительницы, которой она мимоходом успела оказать услугу! Но, сверх ожидания, ответ был получен, и доставлен из Бабьегонска в Горелово тем же самым путем, чрез управу, и ответ притом очень благосклонный, милый и любезный, принесший Тамаре большое удовольствие, а отцу Никандру — истинное торжество. — «А что, говорил я вам! Так и вышло, и даже превзошло! Теперь можете быть за себя спокойны: не тронут!»— Агрипина Петровна вообще очень любила осчастливливать смертных своею корреспонденцией, с изложением разных умных, хотя бы и совсем не идущих к делу, мыслей, в самом изящном стиле «a la mon ami Tourgeneff». Это, прежде всего, доставляло большое удовольствие ей самой: она не сомневалась, что со временем, после ее смерти, эти письма и эти ее изящные и умные мысли, как женщины, стоявшей в центре современного движения, будут иметь большое значение и непременно появятся когда-нибудь в «Русской Старине», — для этого она нарочно и с М.И. Семевским познакомилась, чтобы заранее уже заручиться бессмертием, — и пишучи свои письма, всегда имела в виду не столько тех лиц, к кому они адресуются, сколько потомство. Так, и в этом ответе своем, достаточно очаровав, по ее мнению, Тамару своею благосклонностью и умными мыслями на целых трех страницах самой изящной и красивой бумаги, она просила ее писать ей хоть изредка об интересных сторонах местной жизни и школы и, пожалуй, об общих знакомых, «наших милых и добрых земцах», так как все это не безынтересно ей, в качестве бабьегонской землевладелицы. Достаточно было одной пересылки писем этих через управу, чтоб о них сейчас же стало известно де-Казатису и членам, а чрез сих последних и Агрономскому. — «Вы-де смотрите, батенька, тово… они, оказывается, в переписке, — черт ее знает, что еще написать там может!» Алоизий Маркович в то время мало обратил внимания на это дружеское предостережение, но теперь вспомнил о нем довольно кстати, и это обстоятельство воздержало его от крутой меры по отношению к гореловской учительнице. — «И в самом деле, черт ее знает! — пожалуй, напишет еще, нажалуется, а та обозлится, — как, мол с моей „протежеей“ смели так поступить! — да станет еще из-за этого в чем-нибудь пакостить… и ни с какой просьбой после этого нельзя уже будет обратиться, — а тут мало ли что может понадобиться… По нынешним временам, заручку в Питере иметь — ох, как не мешает!..» И Алоизий Маркович решил, что черт с ними, лучше быть поосторожнее.
