— Да я, господа, что же?.. Дело общее, — отозвался Агрономский. — По-моему, пускай само министерство назначит нам кого угодно, лишь бы только не человека прежнего режима. Прежнего режима мы не желаем, с нас уже довольно, Бог с ним! Дайте нам человека нового, порядочного, честно мыслящего. который не ложился бы нам бревном поперек дороги, а шел бы рука об руку с земством, и мы скажем вам великое, наше русское спасибо!

— О, в таком случае, дело ваше совершенно упрощается. Да вот, не хотите ли, — предложили им. — Есть у нас тут один отчисленный от должности бывшим министром, причислен теперь к департаменту без содержания… Он, вероятно, охотно пошел бы, да и мы ничего не имели бы против, так как теперь желательно давать ход именно всем тем, кто был обойден прежде.

— А кто такой? — осведомились земцы.

— Да некто Охрименко, коллежский асессор, — в Украинской женской гимназии учителем состоял, — отчислен по одному там доносу местной жандармерии, но, очевидно, пустяки, потому что граф Михаил Тариелович приказал освободить его.

— Охрименко, — вдруг припомнил Агрономский. — Позвольте, да это не тот ли?.. С одним Охрименкой мы вместе в Одесской гимназии когда-то были, в одном классе, на одной скамейке сидели… Как его зовут? не Онуфрием ли?.. Нельзя ли справиться?

Потребовали «дело» об Охрименке, заглянули в формуляр, — так и есть. Оказывается, что и Онуфрий, и из Одесской гимназии.

— Батюшка, так это тот самый! — обрадованно воскликнул Агрономский. — Я хорошо его знаю, — как же! Помилуйте, друзьями когда-то были… Пожалуйста, нельзя ли узнать его адрес?

Дали справку и об адресе. Пообещав в департаменте завтра дать окончательный ответ насчет свою выбора, земцы откланялись, и Агрономский тут же, на швейцарской площадке, решил со своими товарищами, что поедет в Охрименке, сегодня же — пощупать его насчет убеждения и прочего, и если он остался таким как был, то лучшего нам и не надо!.. Этот, мол, человек энергичный и будет всегда петь в унисон с нами!

В тот же день вечером, вернувшись в свои «нумера» на Невском, Алоизий Маркович радостно и с полным торжеством объявил друзьям своим, что Охрименко — тот самый и встретился с ним с распростертыми объятиями, чуть лишь Агрономский назвал свою фамилию, — расцеловались, разговорились, вспомнили старину, потом поехали вместе к Палкину обедать, — «уж я, так и быть накормил его; счет вам потом представлю», выпили маленькую толику — ну, и ничего, человек оказался верен прежним своим убеждениям, не исподлился, такой же непримиримый, каким был и прежде, и даже пострадал за это в последнее время, при Толстом… Словом, человек совсем порядочный и самый подходящий, — лучшего не найти, да и искать не следует, благо он согласен.

Друзья Агрономского тоже согласились. Охрименко, так Охрименко, — все равно, пускай будет и Охрименко, если вам нравится, — а остальное обработать было уже не трудно, и «излюбленные люди» уехали восвояси, заручившись в департаменте обещанием, что дело будет пущено в первый же доклад и более двух-трех недель не затянется.

И действительно, менее, чем через месяц по возвращении своем в Бабьегонск, де-Казатис разослал уже циркуляр по всем училищам уезда, что приказом по министерству народного просвещения от такого-то числа, за № таким-то, инспектор училищ такой-то переводится на соответственную должность в М-ский уезд Московской губернии, а на место его назначен, тем же приказом, коллежский асессор Охрименко, о чем и поставляются в известность все г-да учителя и учительницы земских народных школ, дабы они могли заранее приготовиться к предстоящему в непродолжительном времени инспекционному объезду г-ном Охрименкой всех училищ вверенного ему района.

По прочтении этого циркуляра, у Тамары похолодели и опустились руки. Охрименко!.. Неужели тот самый, ее бывший учитель, который когда-то хотел-было «развивать» ее и давал ей для этого «пять умных книжек» каких-то, посвящал ее в «общее дело», подговаривая, кстати, сбыть тайком, обманным образом, ее материнские брильянты в Одессу, а деньги за них употребить на то же самое «общее дело» и самой «идти в народ»… Вспомнилось ей и то, как она осадила его за это на семейном вечере в клубе, как он весь позеленел от злости, и из ее поклонника, прямо с места превратился во врага… Все это припомнилось теперь Тамаре, — и, вот быть может, с этим самым Охрименкой приходится ей снова столкнуться в жизни… Что-то выйдет из этого?.. И неужели это, в самом деле, тот?!

Охрименко… одно уже это имя заставило ее вздрогнуть, — и на сердце у нее смутно заныло как будто предчувствие чего недоброго…

Наконец он появился, этот г-н Охрименко, желанный, жданный и заранее уже заочно прославляемый Агрономским и всею земско-управскою кликой. — Вот-де инспектор, так инспектор! Дождались таки! Сами себе назначили, — сами подыскали, сами и выбрали!

Тамара присутствовала в классе, вместе с отцом Макарием, который объяснял детям закон Божий, когда ко крыльцу школы подъехал экипаж Агрономского, и затем, минуту спустя, в классную комнату сановито вступил неизвестный посетитель, в сопровождении Алоизия Марковича и волостного старшины Сазона Флегонтова: все вместе сюда и приехали, объезжая школы волости. Впустив «начальство» в классную, вошел туда же за ними следом и школьный сторож Ефимыч. Осторожно затворив за собою дверь, он остановился у дверного косяка и застыл в солдатской позе навытяжку.

При входе почетных лиц, учительница сейчас же скомандовала детям «встать!», как учил ее некогда этот самый Сазон Флегонтов, — и ребятишки бойко поднялись со своих скамеек.

— Наш новый инспектор народных училищ, — представил Агрономский почетного гостя безразлично всем присутствующим, назвав при этом его чин, имя, отчество и фамилию.

Инспектор не без важности отдал общий молчаливый поклон и сейчас же медлительно повел приподнятым носом по стенам классной комнаты, оглядывая с кисловато наморщенным выражением всю ее обстановку.

Для Тамары с первого же взгляда не осталось сомнения, что это именно тот самый Охрименко, который некогда преподавал физику и математику в Украинской женской гимназии. Но как он с тех пор переменился!.. В лице у него появилось теперь значительное, чиновно-солидное выражение, какого прежде и тени не было. На носу, вместо легкомысленного пенсне, сидели основательные золотые очки, — настоящие «ученые» очки, — оказывавшие, впрочем, поползновение съезжать иногда на самый кончик этого прыщеватого носа. Когда-то волосатая, грива запущенных волос приведена в приличный вид, значительно подстрижена и причесана; верхняя туба подбородок и щеки гладки и досиня выбриты, тогда как прежде зарастали себе невозбранно, во всю силу своей природной растительности, так что Тамару даже удивило, как это он решился расстаться со своею литературщицкой наружностью, какую придавали ему именно борода с усами и лохматая грива. Белье теперь у него чистое и туго накрахмаленное, вицмундир словно бы сейчас с иголочки, пуговицы с гражданскими орлами так и сияют, и — к довершению удивления Тамары — в петлице этого вицмундира алела свеженькая орденская ленточка, и весело, но вовсе уже не либерально, болтался на ней, выглядывая из-за отложного борта, Анненский крестик. Словом, на вид это был и тот же Охрименко, да не тот. Вместо прежнего кашлатого и развинченного разгильдяя, вечно бравировавшего своим радикализмом и сочувствием, если не сопричастием, к «общему делу», пред Тамарой стоял теперь форменный, чопорно подобранный и подтянутый чиновник, из числа видимо подающих большие надежды на дальнейшее преуспеяние свое в чиновно-педагогическом мире. На левой руке его, в которой держал он свою новенькую форменную фуражку с кокардой, была даже надета туго затянутая лайковая перчатка гриперлового цвета, и от самого его пахло эс-букетом. Все это ясно свидетельствовало, что в настоящее время он вполне усвоил себе известное педагогическое правило, по которому истинный педагог должен быть всегда одет «не с роскошеством, но с изяществом». Отказался ли Охрименко в душе от прежнего сочувствия «общему делу», — это другой вопрос, но очевидно, что после постигшей его неприятности, в виде ареста по «прикосновенности» к какому-то южному политическому делу, от которого, впрочем, удалось ему счастливо отделаться лишь благодаря «новым веяниям» известной «диктатуры сердца», — он стал умнее, поняв всю тщету своего пустозвонного бравирования и уразумев надлежащим образом, где раки зимуют, разом совлек с себя «ветхого адама» нигилизма и преобразился по внешности в благонамеренного чиновника. А что до «сочувствий» его, так ведь сочувствовать и «содействовать» чему бы то ни было, конечно, гораздо выгоднее и безопаснее под солидною чиновничьею оболочкой, за которую казна еще и жалованье платит и награды дает, — это-то он понял. Итак, это был Охрименко рафинированный, Охрименко в новой фазе своего развития, которую Тамара угадала в нем своим женским чутьем с первого же раза. Во всяком случае, — такая метаморфоза явилась для нее новостью совсем неожиданною.