Чуткий по своему либеральному престижу, граф Лорис-Меликов поспешил поддержать в обществе свою колеблющуюся репутацию и потому пригласил к себе, 6-го сентября, на интимную беседу за чашкой чая редакторов девяти периодических петербургских изданий, преимущественно либерального и радикального лагеря, и откровенно раскрыл пред ними те ближайшие задачи, которые он поставил себе целью своей деятельности, изложив заодно уже и свою политическую программу, клонившуюся к непременному «увенчанию здания». Польщенные таким вниманием, редакторы сейчас же, конечно, оповестили об этом свою публику и вынесли на базар ежедневной журналистики всю пикантную суть своей интимной беседы с «диктатором». Вслед за этим, либеральные фонды графа снова поднялись в публике, и ожидания ее опять оживились. Для поддержания того и другого, он, в октябре месяце, съездил на короткое время в Ливадию, а по возвращении его оттуда с шестью проектами, «касающимися», как писалось тогда, «различных преобразований в области государственного управления», опять лихорадочно пошли по Петербургу и России новые «сенсационные» слухи, что теперь-де уже «окончательно конец всему старому» — конституция!!! Конституция самая широкая, самая либеральная уже подписана и будет торжественно дана не сегодня — завтра, и вот здание реформ наконец-то увенчается правовым порядком!

А между тем, внутри России продолжались и разрушительные пожары, с поджогами, и голод, с сопровождавшими его болезнями и смертностью, и страшное конокрадство, и земские неурядицы, дошедшие до того, что земля войска Донского усерднейше стала ходатайствовать об избавлении ее от благодеяний навязанного ей земства; продолжались и крупные хищения из казенных и земских сундуков и банковых касс, безвластие в уездах среди избытка разнообразных, но бессильных властей, и спаиванье народа кулаками-кабатчиками и жидами, и кабала его у кулаков, и отдача обнищавших крестьян в принудительные работы за недоимки, и фабричные забастовки, и крестьянские волнения по поводу «черного передела», и развращение детей в земских школах, вносимое туда разными Софьями Перовскими, Кутитонскими, Нечаевыми, Соловьевыми, и Желябовыми, которые в свое время все были сельскими учителями и учительницами, — все это шло своим обычным порядком, равно как и подпольная работа притаившихся и притихших, пока что, бунтарей, которые, тем не менее, в это самое время энергичнее чем когда-либо подготовляли величайшее из своих злодеяний. Но ко всем этим невзгодам прибавилась еще и новая, давно уже не проявлявшаяся, в виде повсеместных студенческих волнений.

Начались эти волнения с поездки представителя подлежащего ведомства по учебным округам, где в каждом университетском городе он считал нужным обращаться со своими «руководящими» речами и спичами не только к профессорскому персоналу, но и к студентам, в полном составе последних. Эти красивые речи, исполненные «новых веяний» и идей «децентрализации» учебного дела и освобождения его от «излишней регламентации», вместе с критикой всех распоряжений и направления графа Толстого и с обещаниями полной их отмены и полного восстановления либерального университетского устава 1863 года, — речи эти из уст такого лица, обращаемые непосредственно к самой молодежи, производили на нее тем более сильное и охмеляющее впечатление, что автор их тут же предоставлял учащимся право входить к нему с «петициями» о своих корпоративных нуждах, потребностях и желаниях. А при этом еще и газеты, как столичные, так и провинциальные, с торжеством возвещали orbi et urbi, что он «в основу своей деятельности кладет принцип диаметрально противоположный тому, каким руководствовался граф Толстой, доводивший регламентацию до крайних пределов возможного». Эта поездка по России вызвала со стороны студентов разных университетов и некоторых специальных институтов множество «петиций» о расширениях их студентских прав и преимуществ. По всем университетам пошли опять бурные сходки, волнения и столкновения с начальством, с полицией и т. д. В «петициях» этих ходатайствовалось о невозбранном праве сходок, во всякое время, для обсуждения не только своих бытовых, но и учебных вопросов, о праве избирать самим своих профессоров, об устранении общеполицейского и уничтожении специально инспекторского надзора за студентами, внутри и вне стен университета, о восстановлении университетского и особого еще студенческого суда, о праве подачи и впредь петиций, помимо своего начальства, непосредственно самому министру, чрез своих выборных представителей, о праве иметь бесконтрольно свои особые библиотеки (помимо университетских), свои читальни, кассы, кухмистерские, о допущении в университеты, без всякого ограничения, евреев и учащихся женщин в признанном звании студенток и со всеми университетскими для них правами, о праве студентов вступать в брак и т. д. Таким образом, не иное что, как сами же эти «руководящие речи» возбудили в учащейся молодежи излишние, не оправдавшиеся надежды и неуместные притязания, и отвлекли этим людей от занятий прямым своим делом.

Понятно, что такие чрезмерные притязания студентов не могли быть безусловно удовлетворены никаким правительством. Последовали канцелярские оттяжки, заминки, отказы, а это вызвало в молодежи взрывы новых неудовольствий и, прежде всего, разочарование в самих представителях ведомства. 5-го декабря начались крупные беспорядки в Московском университете, продолжавшиеся и в последующие дни, так что 8-го числа пришлось прекратить чтение лекций, и университет временно был закрыт. По этому поводу поднялась горячая газетная перепалка, даже в своем собственном либеральном лагере. Доктринерские органы подняли гвалт в защиту представителей ведомства, стараясь отстоять их от обвинений в том, что причиною беспорядков было их популярничанье в речах; другие же старались притушить историю, усердно доказывая, что в ней нет и не может даже «в настоящее время» быть ничего «политического», — просто-де домашнее дело из-за кухмистерской да из-за исключения шести товарищей, и только; прежде, мол, такие истории могли, пожалуй, иметь и политический характер, но теперь, в эпоху «новых веяний», — это-де немыслимо! Одна из газет старалась внушить кому следует даже такой взгляд, что главную пользу студенческих касс и кухмистерских следует-де видеть не в том, что они облегчают материальные нужды студенческого быта, а в том «нравственном влиянии, какое эти учреждения, в связи со сходками, должны оказать на студентов и которое будет составлять необходимое дополнение к университетскому образованию». Та же газета доказывала необходимость, чтобы университетское начальство, ближайшее и отдаленнейшее, изменило свой взгляд на студенческие беспорядки вообще и «смотрело бы на них просто сквозь пальцы». Высшее начальство, по-видимому, приняло и этот добрый совет к исполнению, но увы! — такое беспримерное попустительство не утишило, а напротив, довело беспорядки до своего рода катастрофы.

Разыгралась эта катастрофа — скандал 8-го февраля 1881 года, в Петербурге, на торжественном годовом университетском акте, при большой и избранной публике. К этому торжеству нарочно были подогнаны некоторые «отмены», которыми надеялись угодить студентам. На первом плане стояла отмена «временных правил», введенных прежним министерством, о стеснительности которых наиболее распространялись студенческие «петиции», а затем, в числе прочих, была даже отмена и университетской «инспекции». Все это было торжественно, громогласно и совершенно официально объявлено на самом акте, от лица присутствовавшего тут же представителя ведомства. Ожидались в ответ радостные рукоплескания, благодарственные восклицания и трогательные овации, — в этом были уверены. Но вдруг, вместо ожидаемого, вслед за объявлением, с хор университетской актовой залы послышались «неуместные» возгласы, полные резких выходок и даже ругательств лично против того же представителя. Картина. Онемевшая зала в изумлении обратила очи горе — ив этот момент с хор дождем посыпались на головы ученого ареопага и публики литографированные листки с прокламацией от имени какого-то «центрального кружка» студентов, выражавшей в самой резкой форме недовольство и неудовлетворенность молодежи состоявшимися «отменами» и облегчениями. Новая картина и сугубое изумление. Чей-то голос с хор начал было читать эту прокламацию, но тут уже невозможно было разобрать ничего, потому что по всей зале, и вверху, и внизу, начался такой неистовый шум и гам, вместе с топаньем, стуком, свистом, криками, мяуканьем и ломаньем стульев, что избранная публика и ученый синклит оцепенели от ужаса. Тщетно ректор приглашал студентов к порядку, надрываясь изо всех сил, чтобы голос его был услышан, тщетно члены отмененной инспекции и некоторые «популярные» профессора бросались в толпу манифестантов, с уговариваньями и мольбами прекратить скандал, пощадив свою alma mater и достоинство науки, — их не слушали, не замечали и потоками ломились вперед… Среди общего движения, поднялась такая суматоха, толкотня и перетасовка по всей зале, что сразу унять этот беспорядок не представлялось никакой возможности. В этой сумятице, продолжавшейся более четверти часа, одним из негодяев было нанесено известному лицу оскорбление, после которого не оставалось ничего более, как поскорей ретироваться. Положение ужасное, — и все это из-за игры в популярность. Прерванный акт преждевременно кончился сам собою, без всякой уже торжественности, а на последовавших затем студенческих сходках выяснилось, что большинство студентов хотя и высказывается против такой грубой формы манифестации, но все-таки считает себя неудовлетворенным, так как ведомство не сдержало слова своего представителя, и объявленные им облегчения далеко на дают всего того, на что они надеялись, о чем просили в «петициях» и что им было обещано. Но замечательно, что и тут не обошлось без евреев. Между зачинщиками всего этого беспримерного скандала, на первом плане стояли студенты: Лейба Коган, Бернштейн, Папий Подбельский, а затем уже шли Паули, Энгельгардт Ходзский и др. «Диктатура сердца» отнеслась к ним вообще довольно снисходительно, а по городу пошли новые слухи, будто представитель ведомства думает оставить свой пост, по расстроенному здоровью. Но это случилось уже позднее, после 1-го марта.