— Скажите, пожалуйста, что же это за странные личности такие, — в сенях один, и здесь вон другой, с кокардой, и там этот длинношеий? — спросила она отца Никандра, очутясь уже на свежем воздухе.

— О, это одно из величайших зол крестьянской жизни! — отвечал он ей. — Это наши сельские, бродячие «аблокаты».

— Да из каких они? — поинтересовалась девушка.

— А всякие-с: какой-нибудь проворовавшийся письмоводитель, выгнанный полицейский чиновник, некончалый забулдыга-семинарист, пропойца-поднадзорный из плутяг, и тому подобный беспардонный люд… И развелось их у нас по всем кабакам и трактирам видимо-невидимо.

— И что же они тут делают?

— А вот, шляются да сутяжничают, как видите. Ведь он караулит мужика повсюду: в кабаке, и на базаре, и просто на улице; должника учит как отделаться от долга, кредитора — как содрать с должника вдвое. Так-то вот и сосут мужика, и развращают.

— И неужели их терпят и им верят? — удивилась Тамара.

— О, еще бы! Да и как не верить, если у всех на глазах живые примеры, как иной такой ловкач выигрывает заведомо неправые, даже темные, нечистые дела, пользуясь неопытностью противника и формальным отношением к делу мирового! Ведь этот-то формализм мирового суда, — пояснил священник, — совсем не свойственный ни складу мужицкого ума, ни мужицкому быту, — к несчастью, он-то и отдал всецело крестьян в руки аблокатов, а эта тля развила уже любовь к кляузам до того, что иные мужики судятся между собой по нескольку лет, просуживают все свое добро, остаются нищими и все-таки продолжают шляться по судам, за сто и более верст от дому, потому что аблокат науськивает.

— А вот и наш дедушка Силантий! — указал отец Макарий на кузнеца, сидевшего вместе с соседом, Иваном Лобаном, на завалинке своей избы.

— А что же вы, господа, на сход не идете? — любезно обратилась к ним Тамара. — Там вон судят и рядят теперь такие дела, что ваш голос, может быть, и пользу принес бы.

При этом замечании, показавшемся обоим мужикам несколько наивным («вишь ты, мол, барышня, поучает тоже!»), они сначала переглянулись между собой, а затем Лобан, глядя на нее, даже снисходительно как-то улыбнулся.

— На схо-од? — удивленно поднял, между тем, на нее глаза Силантий. — нет уж, госпожа, не ходоки мы на сход-то, нечего нам делать там.

— Как так? — удивилась она. — Разве вас не интересует общественное дело?

Мужики опять только улыбнулись на этот, еще более наивный, вопрос, так что' девушка даже несколько сконфузилась.

— Какое там тебе обчественное дело! — презрительно махнул рукой Силантий. — Прежде вот, кажинное обчественное дело начиналось у нас молебном, а ноне водкой… Ноне нет дела, чтобы решалось на сходе без водки, а спьяну-то что уж за решенье!.. Нет, Бог с ними и совсем!.. Мы уж сколько годов не ходим, — чего нам?!

Отец Никандр, заметив некоторое смущение девушки, взявшей, по незнакомству с делом, несколько фальшивую ноту в этом разговоре, поспешил пояснить ей, что из-за таких порядков, какие завелись на мирских сходах с конца 60-х годов, хорошие, уважающие сами себя мужики давно уже перестали ходить на эти сходы и даже дошло до того, что если мужик хочет перед кем-нибудь похвалиться своею трезвостью и вообще порядочностью, то он первым же делом заявит о себе, что я-де на сход ни ногой!

— Верно! — подтвердил ей Лобан, — потому больно уж дело это зазорное!

— У нас, я вам скажу, госпожа, вот како дело однова было, — начал слегка внушительным тоном дедушка Силантий. — Был у нас на селе один мужик тут, Григорий Соколов, — хороший мужик, обстоятельный. Вот, только каштаны и положили на сходе, — не сметь работать по пятницам — чтобы все, значит девять пятниц, от Пятидесятницы до Прасковей-пятницы, гулять, а кто выйдет на работу в пятницу, того, значит, пороть. Но только Григорий Соколов не взял, значит, того во внимание и выехал во седьму пятницу косить, благо погода стояла. А каштаны за это за самое сейчас его на сход, да и приговорили выпороть. Да не долго думая, заголив мужика седобородого, тут же, перед всем миром, в кругу и высеки. А он приди домой, да от экого сраму в сарае на вожжах и повесься! Вот оно, каковы сходы-те наши! Пойду я на сход, а они, не ровен час, и меня драть разложат, чуть-что им поперечишь… Нет, уж Бог с ними! Пущай сами промеж себя секутся, а за нами недоимок нет, все повинности, — слава-те, Господи— справлены, нам, значит, и на сход ходить не для чего!

Покалякав еще минутку о том, о сем со стариками, «батюшки» с учительницей простились с ними и пошли себе гуляючи далее по селу. Только вот, навстречу им попадается несколько разряженных по-воскресному девушек, — идут рядком по улице, одни подсолнуховые семячки на ходу лущат, другие звонкую песню в унисон закатывают. А вокруг их увиваются три-четыре молодых парня, в «спинжаках» и с «гар-монками».

— Интересно бы послушать, что поют они, — говорит Тамара.

— А что ж, приостановимся, пожалуй, да и пойдем потом сторонкой, рядом с ними, — предложил Макарий, — вы и прислушайтесь.

— Это хоровод у них? — спросила девушка, знавшая доселе о хороводах лишь по учебным пособиям к русской словесности.

— Нет, какие уж теперь хороводы! — разочаровал ее отец Никандр. — Хороводов больше не водят и даже вместо трепака и «русской», отплясывать по-своему «кандрель» да «лянце», да «вальцу», да «аля-польку».

Для Тамары это послужило предметом нового удивления. — Так вот куда и какая пошла уже «цивилизация»!

— Да, теперь в деревне чаще услышишь что-нибудь в роде «Стрелочка», чем любую из старых народных нееен, — с сожалением промолвил отец Никандр, — теперь на поседках и погулянках распевают Бог знает что за дребедень, вроде как «с водокачки вода льется, а у милой сердце бьется». — Это уже, как видите, поэтический продукт от проложения железной дороги.

Шеренга девушек поравнялась, между тем, с «батюшками» — и в виду их, певуньи сразу застенчиво оборвали свою песню, прикрывая себе лица с их стороны головными платочками и молча кланяясь им мимоходом.

— Что ж вы примолкли, милые? — ласково обратился к ним отец Макарий. — Пойте, пойте, продолжайте себе, — дело хорошее… Вот, и учительница наша новая любопытствует послушать ваших песен, — указал он на Тамару.

Ободренные девушки улыбаясь переглянулись между собою, перекинулись друг с дружкой несколькими словами, и затем одна из них — запевальщица — затянула звонким и несколько визгливым голосом продолжение прерванной песни, которую затем, на втором стихе, подхватили и все остальные подружки. Теперь Тамара ясно могла расслушать слова. — «Столь я сахару не съела», пелось в этой песне,—

— А, знакомая песня! — заметил, обратясь к Тамаре, отец Никандр. — Это у них «модная»; а то есть другая, в таком же роде, так та еще поновей помоднее, — в той говорится:

В это время, с другой стороны подходила, с папиросами в зубах, гулящая ватага спинжачных парией, один из которых, в котелке на затылок, подыгрывая себе на гармонике, распевал в сентиментально разухабистом роде:

Ватага эта прошла себе мимо, без поклонов священникам, как бы не замечая их и не смущаясь их присутствием, а потому не переставая курить и горланить. Кое-кто из ватаги задрал только словами встречную компанию с девушками, любезно обозвав этих последних «мокрохвостыми», на что их парни, в свою очередь, ответили задирщикам какими-то, не менее приятными, замечаниями, и на том обе стороны разошлись, без дальнейших, на сей раз, последствий.