— Что же это старики-то говорят, что все в деревне пошло к худшему, на разоренье да на нищету? — заметила Тамара, обращаясь к своим спутникам. — Воля ваша, не вижу я этого! Напротив, поглядите вон: пестряди и поскони уже ни на ком не видать, а все миткаль, да кумач, да ситец; лаптей тоже не заметно, и босиком никто не ходит; лучины по вечерам в избах и в помине нет, а все керосин горит в лампах; на полках самовары, на окнах цветы… Все это, согласитесь, говорит скорее за общий подъем благосостояния и вкусов, чем за упадок. Как же так это?
— Да, вкусы действительно изменились, — согласился с ней отец Макарий — но вкусы-то эти уже не сельского, а более городского да фабричного характера… Старики за то-то и корят молодых, что позаводили непосильную себе роскошь и баловство, — ведь вот оно: вместо домашней пряжи, которой и сносу не было, пошел красивый, да непрочный ситец, вместо своей махорки жгут покупные папиросы, самодельная балалайка заменилась городской гармоникой, и так-то во всем, и все это стоит денег, и немалых денег для крестьянина, а добывать их все труднее и труднее становится.
Вот перед волостным правлением виднеются две большие группы, состоящие исключительно из мужчин. Что там такое? — Оказывается, волостной и сельский сходы, которые собираются преимущественно по праздникам, когда у мужиков более досуга.
— Ах, это очень любопытно… Пойдемте туда, — просит Тамара своих спутников, — я никогда не видала.
Подходят, остановились за толпой. Тамара прислушивается, о чем это там галдят по нескольку голосов зараз? В чем суть? Из-за чего такие споры да покоры? — В сельском кругу идет, между тем, суд да дело. Судят миром двух мужиков, Мирона Сизого да Сазона Кривого. Мирон Сизой перепахал полосу Сазона Кривого, и хотя они еще до суда помирились между собой, но несколько наиболее галдящих сходчиков находят, что, неемотря на мировую, оставлять поступок Мирона без возмездия все-таки нельзя, да и Сазон не имел права мириться с Мироном помимо схода. — Тащи, значит, к ответу обоих!
— Да в чем отвечать-то? — недоумевают обвиняемые.
— А в том, что ставь на мир оба по четверти, да и вся недолга!
Мирон с Сазоном не желают ставить, — ни за что, мол, братцы! — и честью просят их «ослобонить», потому как никакой вины за собой они не знают и друг на друга не жалятся.
— А, вы еще разговоры разговаривать! Помимо схода такие дела промеж себя вершить, да еще миру не поважать!.. Так вы эдак-то? — Ладно! Коли так, запродать их полосы! У обоих запродать, и кончено! — решают все те же несколько крикунов и приступают тут же к запродаже полос Мирона Сизого и Сазона Кривого. — Кто, мол, хочет взять за себя, тот ставь миру полведра в задаток.
Подсудимые горячо протестуют, говорят, что подадут жалобы непременному члену, до самого губернатора, коли что, дойдут.
Но крикунов и на губернатора не подденешь. — Ладно! — машут они на них рукой, — подьте, жальтесь по начальству, сколько хотите! С мира взять нечего, мир за свой приговор ни перед кем не ответчик; мир — сила, как захочет, так и вершит, и никто ему не указ! А станете еще артачиться, выберем в бессменные караульщики на околицу, а то с обоих душу[1] снимем, — вот и пляши тогда!
Нечего делать, помявшись да почесав затылок, раскошеливаются Мирон с Сазоном и ставят миру по четверти каждый, — и мир по отношению к ним сейчас же прелагает гнев свой на милость. — Ну, вот и хорошо, мужички поштенные! Это хорошо, что вы промеж себя сами помирились, — худой мир лучше доброй ссоры… По Божью-то куды лучше, без споров, без сумленья! А только мира свово забывать не след! Вы там миритесь как знаете, а миру уваженье завсягды, значит, сделать должны!
И начинается далее в кругу совещание, кого бы еще привлечь к ответственности, чтоб стянуть с него на сход хоть четвертную водки.
— Что это за крикуны такие, что одни все дела вершат? — спросила Тамара у «батюшек», отходя с ними от круга, в котором началось между тем поочередное распивание взысканной водки из одного общего стаканчика.
— Эти-то?.. Это «каштаны», — улыбнулся в ответ ей молодой батюшка, заранее уверенный, что ее поразит такое чудное и неожиданное слово.
— Каштаны? — переспросила девушка, думая, не ослышалась ли. — Какое странное название!.. Что ж это такое, каштаны, — кулаки, что ли?
— Нет, зачем кулаки! — Каштан не кулак, — пояснил ей отец Никандр, — каштан — это просто дрянной мужичонко, лентяй, мироед, горлопан, который в союзе с несколькими такими же каштанами-односельцами умеет громко и бойко орать и ворочать всеми делами схода.
Из дальнейших объяснений относительно каштанов и каштанства Тамара узнала, что делит ли сход землю, сдаст ли в аренду оброчные статьи, снимает ли сам поля, луга и леса, — все это делается по усмотрению и благоизволению одних лишь каштанов, и все совершенно бесконтрольно, и все не иначе как с водкой. Нанимают общественного пастуха — дери с него водку, нанимают на селе въезжую избу — с хозяина ее водка; надо мужику получить ручательство общества на заем денег — опять-таки водка! Старому солдату не дадут без водки приговора о бедности, для получения от казны трехрублевого пособия. Неподдающиеся разверстке клины и загоны при переделе земли непременно «пропиваются» миром на счет тех, кто желает ими воспользоваться. А уж при выборах сельских должностных лиц для каштанов великий праздник и раздолье: тут уж они тянут по ведру и с того, кто хочет быть выбранным, и с того, кто не хочет; волостные старшины иначе и не выбираются, как за несколько ведер водки.
В это самое время в присутственной комнате волостного правления шел суд. Тамаре захотелось поглядеть и на него, как и что там делается.
— Да чего там глядеть-то! — стал отговаривать ее отец Макарий. — У нас в волости, я вам доложу, отправление правосудия совершается наполовину в правлении, а наполовину — вон в том приятном заведении, наперекоски, — указал он на трактир по ту сторону улицы. — Там все желающие могут смягчать сердца судей посильными приношениями и угощениями; а как один из судей водки у нас не приемлет, так его ублажают пряниками и медом.
Тем не менее, Тамара с молодым «батюшкой» пробралась сквозь толпу, заполнявшую собой улицу перед правлением, равно как лесенку, крылечко и сени последнего. В этой толпе, на улице, она заметила какую-то небритую, полупьяную личность с помятым лицом и с кокардой на замасленной форменной фуражке. Личность эта с жаром внушала что-то двум каким-то обалделым от неразумения мужикам, ссылаясь на такие-то статьи и такие-то пункты. Другая, подобная же личность, только уже без кокарды, но зато с либеральным пошибом всей своей фигуры и физиономии, обросшей густой и неопрятной растительностью, терлась между мужиками в сенях и, рассматривая чье-то прошение, сильно критиковала его, тоже со ссылками на статьи и пункты. Вся присутственная комната до тесноты переполнена была народом. В переднем углу, под образами и частью под портретом на боковом простенке, заседали за большим столом так называемые «старички степенные», — трое судей в чуйках, со знаками на груди, — а сбоку волостной писарь, достаточно уже наспиртованный, строчил на бумаге заранее предопределенное решение, к которому судьям оставалось только, ничтоже сумняся и не мудрствуя, прикладывать печати. Двое из судей находились уже в некотором подпитии, а третий (Тамара не могла не улыбнуться, вспомнив слова отца Макария) действительно жевал медовую коврижку. Перед столом стояли двое тяжущихся со своими свидетелями, а между ними, выступив на шаг вперед, нагло и велеречиво ораторствовала какая-то подозрительная, испитая и протягновенная личность с длинной шеей, что-то вроде городского забулдыжного мещанишки, в длиннополом сюртуке и с мировым уставом в руках. О чем собственно судились тяжущиеся стороны, разобрать было невозможно, тем более, что Тамара пришла уже в середине дела. Выдела она только, что пока длинношеий мещанин витийствовал каким-то дьячковски-деланным голосом и проповедническим тоном, ссылаясь на статьи и пункты каких-то узаконений и кассационных решений, — «старички степенные» сонно моргают отяжелевшими веками посоловелых глаз и то и дело клюют носом, усиленно перемогая одолевающую их дремоту, а стороны и свидетели вполголоса считаются и переругиваются между собой, уличая в чем-то друг друга и не обращая ни малейшего внимания ни на судей, ни на нанятого витию. В нагревшемся и спертом воздухе присутственной комнаты, от множества скопившихся в ней людей, стояла ужасная духота и пахло потом, сапогами, луком и сивушными испарениями. Все это вместе составляло такой ошибающий букет, что Тамара не могла вынеети его долее двух-трех минут и поспешила выбраться из толпы на улицу.
