– Я не видел бактрианку, жену Бардии, но, говорят, ей далеко до Фейдимы, – вставил Гобрий.

– Я буду рад, если Фейдиме посчастливится завладеть сердцем Бардии, – вздохнул Отана. – Может, тогда появится возможность как-то воздействовать на него. После сегодняшней тронной речи мне кажется, что у Бардии плохо с рассудком либо он находится под чьим-то сильным влиянием.

– Молчи, Отана! – предостерег Гобрий. – Рядом могут быть «уши» царя.

Вокруг и впрямь было немало мидян, кадусиев и бактрийцев. Это были сторонники Бардии, с восторгом принявшие столь широкий жест царя. Для бактрийцев и их соседей маргианцев, на чьи цветущие земли из года в год подобно саранче слетались сотни сборщиков налогов, новые указы сулили трехлетнюю передышку от налогового гнета, что не могло не радовать. Мидяне, жившие в плодородных долинах, тоже задыхались от налогового бремени. Вдобавок мидяне были обязаны наравне с персами участвовать во всех походах, выставляя пехоту и конницу. Их потери на войне были гораздо более ощутимы, нежели у тех же бактрийцев, которые выставляли только конницу да и то не во всех случаях. Трехлетний мир, обещанный Бардией, был для мидян подобен дару богов!

Радовались обещанной передышке и кадусии, потрясенные тяжелейшими потерями в Египте и Куше. Никогда еще воины этого горного племени не забирались так далеко от своей страны. Вождям кадусиев казалось бессмысленным завоевывать далекие земли, почти целиком состоящие из песка и камня. Еще более бессмысленным кадусиям казалось пытаться удержать в повиновении многочисленных вольнолюбивых египтян, которым покровительствуют их страшные боги с птичье-звериными головами и с фигурами людей.

– Будет лучше, если Бардия выведет гарнизоны из Египта, пока египтяне их не истребили, – разглагольствовал какой-то знатный кадусий, весь увешанный золотыми амулетами. – Держава Ахеменидов достаточно велика и без Египта. Не лучше ли отправиться на завоевание Индии, там живут племена, родственные нам, и нет такой жары, как в Египте.

– За рекой Индом тоже лежит большая пустыня, и жара там не слабее, чем в Египте, – возразил кадусию кто-то из персов.

– Зато в Инде наверняка не водятся те зубастые твари, которых так много в Ниле, – сказал кадусий. – Одному из моих воинов это чудовище откусило ногу, когда он забрел на мелководье.

– Ты имеешь в виду крокодилов, друг мой, – заговорил с кадусием Гистасп. – Уверяю тебя, крокодилы водятся и в Инде. Тамошние племена делают панцири из крокодиловой кожи.

– Если инды убивают крокодилов, значит, они не поклоняются им, как египтяне, – проворчал кадусий. К тому же Индия ближе, чем Египет.

– Оставьте эти разговоры, друзья, – громко обратился к гостям Прексасп, назначенный «оком царя»[26] и восседающий за одним столом с Бардией. – В ближайшие три года все народы Персидской державы будут наслаждаться миром и покоем по воле мудрого царя. Мечи и копья будут спать. У всех нас появится больше времени для охоты, воспитания молодежи и общения с любимыми женщинами. Не лучше ли поговорить о женской красоте, нежели о дальних странах с вонючими крокодилами.

Вокруг засмеялись.

– Отлично сказано, Прексасп! – воскликнул Гаумата, сидевший справа от царя, как и полагалось на пирах сидеть хазарапату.[27]

Гаумата был в приподнятом настроении еще и потому, что в отведенных для него покоях дворца его дожидалась Атосса. Она сама пожелала еще до свадьбы разделить с ним ложе. Этому не стал противиться и Бардия, переселив сестру из гарема в покои друга. Гаумата был благодарен Бардии не столько за самую высокую должность в государстве, сколько за желание породниться с ним.

Тем самым Бардия хотел показать, что Гаумата и его брат Смердис происходят из древнего рода мидийских царей, хотя на самом деле это было не так. Предки Гауматы находились в свите последнего мидийского царя Астиага,[28] который в знак особого расположения подарил одному из них красавицу из своего гарема. Впоследствии распространился слух, будто эта наложница являлась внебрачной дочерью Астиага.

Гаумата не верил в эту легенду, однако и не опровергал ее на людях, так как это выделяло их с братом из всей мидийской знати, давно утратившей свои царственные корни.

Гаумата шел глухими коридорами дворца, следуя за рабом, который нес в руке масляный светильник. Черный мрак, наползая из всех углов, заполнял огромные помещения, и робкий огонек светильника казался мотыльком, затерявшимся в темной зловещей безбрежности. Когда был поворот либо ступени, раб замедлял шаг, чтобы захмелевший Гаумата мог опереться на его плечо.

Пир еще продолжался, но Бардия отпустил Гаумату, видя, что тому не терпится уединиться с Атоссой.

Впрочем, пустота и мрак царских чертогов были обманчивы. Вот впереди мелькнул желтый свет. Еще один поворот – и взору Гауматы предстал широкий проем дверей, массивные створки которых были гостеприимно распахнуты. У дверей стояли два евнуха, склонившиеся в низком поклоне.

Гаумата позволил рабу удалиться: дальше он доберется сам.

Светильники на высоких изящных подставках озаряли спальный покой неверным подрагивающим сиянием, в котором расползалась тончайшая благовонная дымка, рождавшаяся в небольшой бронзовой курильнице. Низкий овальный стол, уставленный яствами, занимал середину комнаты. В глубине, за кисейными занавесками, виднелось широкое ложе, ножки которого в виде львиных лап утопали в густом ворсе пушистого ковра. На стенах тоже висели пестрые ковры с преобладанием малиново-красных оттенков.

Из-за ширмы, украшенной гирляндами из цветов, вышла молодая женщина. Это была Атосса.

Гаумата при виде нее слегка поклонился. Он впервые видел Атоссу так близко, да еще с распущенными волосами и в легком одеянии, сквозь которое просвечивало голое тело. То, что дочь великого Кира будет принадлежать ему, вдруг наполнило Гаумату непонятной робостью, словно дух грозного царя витал в благовонном полумраке, пристально наблюдая за происходящим.

От волнения Гаумата не расслышал, что сказала ему Атосса. Лишь по жесту ее обнаженной руки он догадался, что она приглашает его сесть к столу.

Гаумата опустился на мягкие подушки, поджав под себя ноги. Атосса устроилась напротив на низкой скамеечке.

У Гауматы появилась возможность получше рассмотреть дочь Кира.

У нее были серо-зеленые глаза овальной формы, уголки которых были чуть опущены книзу. Низкие изогнутые брови были близки по цвету светлым волосам с золотистым отливом. Прямой нос у своего окончания заметно изгибался подобно клюву хищной птицы. Бледные губы имели красивый росчерк, что придавало чувственности лицу Атоссы, особенно когда она улыбалась. Ее чуть смуглая кожа отливала теплым матовым блеском, а соски чуть вздернутых округлых грудей дерзко выпирали сквозь тонкую белую ткань длинного безрукавного платья с разрезами на бедрах.

Гаумата успел заметить в разрезе платья колено и часть голени Атоссы, когда она подходила к столу. В нем все сильнее пробуждалась похоть. Особенно когда его взгляд упирался в соблазнительную грудь. Атосса часто встряхивала своими пышными вьющимися волосами, не догадываясь, что эти небрежные движения действуют возбуждающе на ее собеседника, поскольку открывают ему нежную линию ее шеи и разрез платья, уходящий в ложбинку меж грудей.

Атосса спросила Гаумату о том, кому из вельмож повезло больше на милости нового царя, кому меньше, кому не повезло совсем. Гаумата рассеянно отвечал на вопросы, поскольку мысли его были заняты другим. Атоссе приходилось иной раз проявлять настойчивость, чтобы добиться ответа.

– Так ты говоришь, что Арсам, отец Гистаспа, не получил сатрапию. Почему? Ведь он Ахеменид, как и Бардия. Ты слышишь меня? – Атосса отщипнула от грозди винограда крупную ягоду и бросила ею в Гаумату. – Ответь же. Или ты уже засыпаешь?